Она всё кричала. Не уставая.
Трухлявые ступеньки чуть не лопались под ногами. Я рывком подскочил к двери, за которой захлёбывалась воплем женщина, и вломился, судорожно отыскивая на поясе несуществующий кинжал.
В комнате горела единственная свечка. Шлюха стояла на кровати в чём мать родила. Стояла, чуть не упираясь затылком в низкий потолок, и вопила, прижимая ладони к нагой груди. С первого взгляда мне показалось, что в комнате больше никого нет, но женщина смотрела вниз, в угол, я ожидал увидеть там, что угодно, хоть и вставший на членистые лапы прикроватный коврик…
Стоило только повыше поднять свечку.
Он лежал на спине, белки глаз отсвечивали красным. Из-под затылка чёрной тарелкой расползалось круглое пятно крови.
— А-а-а, — выла женщина, забыв о своей наготе и не смущаясь толпы, завалившейся в комнату вслед за мной. — А-а-а… Голова-а…
Я склонился над умирающим — а старикашка умирал, окровавленный рот подёргивался в предсмертной судороге, будто желая сказать мне что-то важное, исключительно важное, стоящее предсмертного усилия. Я прекрасно понимал, что ничего он не скажет, — ещё секунда… другая…
Старичок мучительно испустил дух. Женщине за моей спиной грубо велели заткнуться.
Я поднёс свечку к остановившемуся лицу. Так близко, что ещё мгновение — затрещала бы седая всклокоченная борода.
Старик приколочен был к полу. Падая навзничь, он напоролся затылком на огромный, кривой, торчащий из пола гвоздь.
* * *
Утром я был далеко.
Что мне до путаных объяснений хозяина — умывальник, мол, стоял, приколоченный к полу, а потом унесли, а гвоздя не заметили?
Что мне до всхлипываний шлюхи — она, мол, не успела ничего проверить, старик как нацелился на кровать, так и поскользнулся на собственной пряжке?
И хозяину было всё ясно, не зря он зябко ёжился и втягивал голову в плечи.
И шлюхе всё было ясно тоже — не зря она так рыдала, позволяя слезам вымывать дорожки на лице и свободно скапывать с подбородка.
«Ты, Кох, поплатишься скоро и страшно. Сердце твоё выгнило, плесень осталась да картонная видимость; смерть тебе лютая в двадцать четыре часа…»
Прощай, убийца Кох.
Двадцать четыре часа миновало.
Один день из трёхсот шестидесяти пяти.
И встающее над лесом солнце показалось мне похожим на огромные, поднимающиеся над миром песочные часы.
