В школе добивались слепого послушания. При малейшей провинности пускали в ход розги. Кроме того, младшие ученики должны были прислуживать старшим и выполнять все их прихоти. «Новички дрожат и повинуются, характер их надламывается, веселость исчезает, - сетовал один из воспитанников такой школы, - нет в них расположения ни к учению, ни даже к игре».
Можно представить, каково было в таких условиях учиться маленькому Чарлзу с его страстной любовью к свободе и живым, открытым характером, привыкшему к совсем иным отношениям в своей дружной семье. («Ничего не могло оказать худшего влияния на развитие моего ума».)
Убедившись в этом, расстроенный отец, к счастью, забрал мальчика из школы, но своей вины и ошибки все-таки не признал, бросив ему горький упрек, запомнившийся Дарвину на всю жизнь. («Отец мой, добрейший в мире человек, память о котором мне бесконечно дорога, говоря это, был, вероятно, сердит на меня и не совсем справедлив...»)
Слышать такие попреки от любимого отца Чарлзу было особенно больно. Он ведь вовсе не ленился, старался изо всех сил. Действительно, увлекался собаками, охотой, но в свободное время. Разве он был виноват, что вопреки интересам и наклонностям его заставляли заниматься тем, к чему у него не лежала душа?
Призвание рано начало проявляться у Чарлза. Только окружающие, а под их влиянием и он сам, как-то не замечали этого или не принимали всерьез. Мальчик донимал взрослых расспросами о том, как называется каждое растение, встретившееся на пути, тащил в дом все, что находил, - раковины, камни, монеты. («Страсть к коллекционированию, приводящая человека к тому, что он становится настоящим натуралистом, ценителем произведений искусства или скупцом, была во мне очень сильной... Я был прирожденным натуралистом».)
Удивлял он всех своей не по годам странной привычкой гулять в одиночестве и о чем-то думать, морща лоб. Было это в таком раннем детстве, что Дарвин, к своему сожалению, потом никак не мог вспомнить, о чем же он так глубокомысленно размышлял. Однако раздумья эти захватывали мальчика так сильно, что, занятый ими, он однажды свалился со старинной крепостной стены, по которой в этот момент разгуливал. К счастью, стена уже от времени вросла в землю, высота ее ре превышала двух с половиной метров. Но все равно резкое возвращение с высот заоблачных мечтаний на грешную твердую землю было довольно ощутимым. («Тем не менее количество мыслей, успевших промелькнуть у меня в голове за время этого очень короткого, но внезапного и совершенно неожиданного падения, было изумительным, а это, по-видимому, несовместимо с доказанным, как мне кажется, физиологами положением о том, что для каждой мысли требуется вполне измеримый промежуток времени».)
