- У тебя же есть отличная должность, - сказал я. - Твой официальный титул звучит: «Личный консультант по художественной части президента Зискинда».
Кроме того, ты пайщик, сценарист и еще кто-то, точно не помню, но уж наверняка это подпадает под статью. Нет, я просто отказываюсь тебя понимать. Сколько живу на свете, никто мне такой должности не предлагал.
Дверь открылась. Вошел Гильдерстерн и замер на пороге с выражением отчаяния на лице - теперь он был похож на статую Командора из той байки про Дон Жуана.
- Пан Роберт, я вам умоляю: не надо про искусство, - сказал он. - Ведь можно ссориться и ходить, нет? Почему я всегда должен оставаться внакладе? И прошу, ходите посередине.
Он ушел, а мы возобновили прогулку: три больших шага и потом несколько маленьких, на месте.
- Знаешь что, Роберт, - сказал я. - Давай ходить как на американской дуэли. Встречаться посередине, поворачиваться друг к другу спиной и опять расходиться.
- Давай. А откуда ты знаешь, как дрались на дуэли в Америке?
- Шон, миссионер наш, рассказывал.
- Довольно странная тема для миссионера.
- Ему не удалось обратить в христианство ни одного еврея. А ведь нужно о чем-то говорить, когда он сидит со мной вечерами и пьет.
- Так что он здесь делает?
- То же самое, что мы. Ждет корабль, который отвезет его в Канаду. Его отзывают. Но им еще месяц тут торчать.
Роберт снова остановился.
- Еще месяц?
- Да. Они плывут морем, чтобы дешевле обошлось.
- Значит, как раз тогда, когда мы поедем в Эйлат?
Гильдерстерн постучал в стену.
- Прошу ходить, - крикнул он.
Роберт опять пустился в путь, и мы опять встретились на середине ковра; повернулись друг к другу спиной и разошлись.
- Слушай, это же здорово, - сказал Роберт.
- Почему, интересно?
- Надо, чтоб он обратил хотя бы одного человека.
- Он ни одного не сумел обратить, - сказал я. - Мне его жена говорила. Всякий раз, когда я его приволакиваю в комнату, она рассказывает, как он читает проповедь, а люди над ним смеются и свистят. И потом расходятся по домам, а жена смотрит, как он остается один. Только это у нее и сохранится в памяти об Израиле - смех и свист. Ну и, разумеется, его дурацкая физиономия, когда он остается в специально арендованном зале один, никого не обратив.
- Да это же очень здорово, - повторил Роберт.
- Не для него. И не для меня.
- Для нас. Именно для нас с тобой. Он знает, что ты католик?
- Мы никогда этой темы не касались. Думаю, он боялся об этом заговорить.
- Пусть он тебя обратит. Понял?
