Это Анна. Голос Анны! И никакие это не шторы, а завеса снежинок, сыплющихся с карнизов, завеса снежинок, и словно в судороге, словно зеленый кулак, крона пинии обхватывает теперь дом, крепко обхватывает, сжимает… per fuggire intenti… вот уже падает штукатурка, обламываются карнизы… Ой-йа-а, Аноре!.. ove vestigio human… из льда! Аннин голос, дом изо льда, и облако со звоном сгущается, ледяные осколки падают из ветвей…
Ой-йа-а, Кинго! Аноре! Йа-а-а!
Он просыпается с резкой болью в затылке. Йа-а-а! Ой-йа-а!
Окно закрыто, но крики были до того громкие, что разбудили его. Йозеф Мадзини вскакивает и едва не теряет равновесие, потому что боль швыряет его назад. Один нетвердый шаг – и он стоит у окна, возле которого Хьетиль Фюранн остановил свою упряжку, семь заскорузлых от грязи гренландских собак. Две из них затевают грызню. Фюранн, чертыхаясь, растаскивает драчунов. Когда Мадзини отворяет окно – в Лонгьире холодное августовское утро, – тявканье перерастает в бешеный лай.
– Eh! Er du ikke stat opp enda, du?[16] – кричит ему Фюранн, пытаясь усмирить собак.
– «Altro schermo non trovo che mi scampi!»[17] – Мадзини тоже говорит на родном языке. Что, если сейчас он пробудится и от этого сна? Вдруг деревянные домики растают и Фюранн исчезнет, а на его месте явится вдова каменотеса – доброе утро, господин Йозеф?
Но голый, пустынный, скалистый край за окном не тает, не рассыпается. Campi deserti – он уже проснулся.
– А? – Фюранн не понял, что ответил ему Мадзини, а Мадзини не понял, о чем спросил Фюранн. Секунду каждый из них был сам по себе. И понимал лишь себя одного. Не стану утверждать, будто они все равно поняли друг друга. Однако оба кивают.
– See you![18] Ой-йа-а! – Собаки вскакивают. Санки Фюранна срываются с места.
– See you! – Фюранн уже не слышит Мадзини; сидя на санках (это всего-навсего гладкое, «раскатанное» днище вагонетки, к которому привинчены сиденье да стойка с рулевым колесом), он мчится по слякотным, раскисшим улицам Лонгьира. Снег, выпавший в последние дни, растаял. Лето ведь.
Не отрывая глаз от окна, Мадзини отступает в глубь комнаты. Пытается выбросить из головы мысль о запотевших, полных до краев рюмках со шнапсом, которая усиливает боль и дурноту. Неотвязная картина. При том, что вчерашние рюмки были полны только наполовину, все время только наполовину.
Выпивка. На «Адмирале Тегетхофе» каждому матросу раз в восемнадцать дней выдавали бутылку рома. И тогда начинался торг и обмен, потому что некоторые уже через день-два опорожняли свою утешительницу. В пору ледовых сжатий полагался особый рацион.
