Он прижал ее руку ладонью к своей щеке, и она просияла от радости нежной женственной улыбкой.
В сознании Коробова как-то не вязалось все то грязное, что он слышал о ней. Он подумал: «Наговорила потому, что сама некрасивая», и спросил:
— Послушайте, Аня, вы что, до войны были замужем?
Она посмотрела на Коробова с удивлением:
— Я замужем? Да я же известная здесь гулящая девка. У меня мужиков было больше сотни, а может и две сотни, — проговорила она без всякой тени смущения.
Заметив, как неудобно заерзал Коробов на табурете, она добавила:
— Коля все знает. Чего скрывать? Что было, то было.
В избе на минуту воцарилось молчание. А потом Петрикин, бодрясь, сказал:
— Сколько бабушка ни охает, а помирать приходится. Давайте, распоряжайтесь моими ногами.
Ноги Петрикина были почерневшие, распухшие. Рваные раны на них сочились гноем. Местами, там, где раны были расположены очень близко друг к другу, тело начало отмирать. Лейтенант Коробов, уже привыкший к смраду в избе, сейчас опять почувствовал, что тошнота подступает к горлу.
Петрикин все переносил, не проронив ни одного стона, и только жадно курил. Но Анна была смертельно бледна, болезненно перекривилась.
— Потихоньку, — стонала она, — больно ведь. С ума сойти можно! Ах, лучше бы все это у меня было. Легче было бы переносить мне…
Она металась, пытаясь чем-нибудь помочь раненому, и только мешала Коробову. В ней было что-то от кошки, от собаки, от любящей самки, видящей боль своего детеныша.
Ночью парашютисты тронулись в путь. Луна еще не взошла и впереди виднелась только бесконечная серая муть. Когда они поравнялись с крайней избой, лейтенант Коробов махнул лыжной палкой, чтобы все шли дальше, а сам свернул к избе. Он проехал мимо слепых темных окон и положил у порога пакетик. Там было немного табаку и медикаментов — все, что он мот оставить раненому. У Коробова не было ни обоза, ни запасов. На сотни километров вокруг были только немцы. А они, двенадцать советских разведчиков, прятались днями в глухих деревнях и двигались, (ведя разведку, только ночью.
Парашютисты уже растворились белыми халатами в морозной мути. Коробов бежал на лыжах за ними вдогонку. Скрипел снег. Где-то далеко в стороне слышался заунывный волчий вой, надрывный и протяжный, как сама лесная звериная тоска.
*
Когда стаял снег и на столбовых дорогах, там, где осенью немцы гнали бесчисленные колонны военнопленных, находили сотни трупов расстрелянных, Коробов опять попал в эту деревушку из семи дворов. Его группа поредела. Кто напоролся на мину, кого скосил пулемет, их осталось всего пять из двенадцати. Но теперь здесь, в районе, где осенью сорок первого года почти без боя сдались в плен пять советских армий, от Дорогобужа на восток и самой Вязьме, километров на сто с Севера на Юг, не осталось больше ни одного живого немца. Это была так называемая «Малая Земля», — территория в глубоком немецком тылу, расчищенная парашютистами, партизанами из бывших военнопленных и гвардейскими кавалеристами генерала Белова, прорвавшимися через фронт в конце января этого сорок второго года.
