Факт иерархичности, преобразившийся тем самым в принцип, подкреплялся продуманным применением социологии апостола Павла. "Мы все – члены друг друга", – сказал великий миссионер. Человеческое общество напоминает человеческий организм: каждому органу предписана особая функция. Легкие не могут исполнять дело сердца, сердце – дело головы. В средневековой манере эта аналогия была развернута до деталей. Была некоторая загвоздка, считать ли головой папу или императора, поскольку, как разумно замечали законники, у тела по-настоящему не может быть две головы. Однако судопроизводству было отведено (и, по-моему, удачно) место печени, а простой народ отождествлялся с пальцами ног. Когда население начинало бунтовать, говорили, что у политического тела подагра[51].
К несчастью для этих идиллий, средневековое общество нуждалось в товарах потребления и потому нуждалось в классе призванных производить эти товары людей – классе, который не замедлил открыть, что, как правило, чем больше ты делаешь и продаешь товаров, тем больше приобретаешь богатств. Сверх того, феодальные властители страдали от жгучей нужды в деньгах: землевладельцы – известные кредиторы. Возникли заимодавцы как часть торгового класса, и их практика, пускай обличаемая церковью (еще одним землевладельцем) как ростовщическая, росла и процветала на нуждах самих же правителей.
Как со временем оказалось, интересы торгового класса находились в прямом конфликте с интересами феодальной аристократии. Сложная система правил, упорядочивавших средневековые отношения, превратилась в систему помех для растущего производства товаров. И средневековое общество постигла судьба всех обществ, не дающих себе производить столько, сколько они могут: оно распалось. Изящная вертикальная колонна, как обнаружилось, была деревянной, и забравшиеся в нее муравьи проели сердцевину.
Этими муравьями (слово не из моих любимых, но у него есть определенная ироническая уместность) были, конечно, как раз упомянутые нами купцы, банкиры и торговцы, исторические предшественники современных капиталистов. За последние четыре века история была по большей части хроникой их подвигов, а философия – хроникой их идей. Чрезвычайно поучительно пронаблюдать, как рост торговли сказался на средневековой социальной теории.
С самого начала воздействие было поразительным. Для средневековой мысли было как нельзя более естественным делом говорить, что у каждого есть предписанное место в обществе, что у аристократа свое особенное дело, а у торгового человека свое и ни один не должен посягать на чужое. Беда заключалась в том, что купец не мог быть "хорошим" (т.е. прибыльным) купцом без прямого столкновения с аристократией. И точно так же аристократ не мог быть "хорошим" аристократом (т.е. процветающим землевладельцем) без ограничения действий купца. Тем самым теория имела тенденцию переворачиваться с ног на голову, поскольку, чем успешней классы выполняли свои функции, тем острей становился конфликт между ними. Вместо внедрения социальной субординации теория при своем приложении к факту на деле оправдывала раздор.
