У СТАЛИНА и Молотова в середине 30-х тоже мог быть примерно такой «литературный» разговор… Вот они — у меня перед глазами, идут по зеленой аллее, и Сталин, тихо подымливая трубкой, размышляет:
— От интеллигентов ясности не добьешься… Никак не могу понять — или у них самих в голове кавардак, или они назло дуболомам-большевикам со своей головы да на людские. Послушай:
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея…
— «Лета» — понимаю, а что такое «Лорелея»? — отозвался Молотов.
— Да уж, с Летой чего ж не понять — как говорят, «канула в Лету»… А Лорелея? Есть такой символ губительной, равнодушной красавицы. Сидит на берегах Рейна, зазывает на скалы рыбаков. У Гейне стих есть…
— А этот кто написал?
— Мандельштам… Вот он еще пишет: «Я в сердце века, путь неясен, а время удаляет цель».
Молотов вдруг рассмеялся и шутливо предположил:
— Коба! Так это ж он о Троцком!
— Может и о Троцком, — Сталин был серьезен. — Фамилии-то нет. Это тут вот все с фамилиями: «И на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин».
— А это что — тоже он?
— Он…
Молотов чувствительностью не отличался — биография для ее развития у него была неподходящей. Но думать он умел, и подтекст вроде бы мутных мандельштамовских стихов начал постепенно угадываться. Он помолчал и вдруг спросил:
— Значит, Лорелея… Сидит на берегах Рейна и зазывает на скалы?
— Зазывает, будь она неладна.
— А то смотришь, и на берегах Леты сидит? И тоже зазывает?
— Угу, — Сталин возился с погасшей трубкой и еще раз кивнул головой.
— И кого зазывает?
Сталин длинно затянулся, выпустил дым. Зачем-то одернул шинель и, не отвечая, продекламировал: «Россия, Лета, Лорелея»…
Молотов поблескивал очками. Что тут скажешь? Если Лорелея — значит, зазывает. Кого? И если на берегах Рейна зовет она на погибель, то что уж говорить о берегах Леты — реки забвения и смерти? Лорелея. Лета. Россия… Обманутая-де большевиками Россия канула в Лету? Да, «художественный» ряд у Мандельштама получался занятный. Но Сталин уже круто повернул разговор:
— Вячеслав, ты помнишь дело Какурина и Троицкого?
— Это из академии Фрунзе? Тридцатый год?
— Да. Тогда они еще показывали на Тухачевского… Что он, мол, готовит почву для переворота и готов даже идти на военную диктатуру, чтобы избавиться от ЦК, колхозов и совхозов и большевистских темпов развития индустрии.
— Да, ты тогда вначале предполагал, что все это шло от Кондратьева, Громана и Бухарина. Правым умам нужен был штык «про запас». Но я хорошо помню, Коба, что тогда ты писал мне в конце октября… Сейчас, вспомню точно: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на сто процентов. Это очень хорошо».
