— Послушайте, — говорила она, пытаясь голосом донести до затворника всю важность сообщаемой информации, — мой Георгий Дмитриевич торопится на репетицию. Поймите, ему нельзя опаздывать.
Соловейко затаивался. И тогда она пускала в ход последний аргумент. Наклонясь к дверной щели, Роза Яковлевна заговорщицки шептала:
— Товарищ Соловейко, вы же партийный.
И когда, наконец, участковый, широко распахнув дверь, появлялся на авансцене, она радостно кричала в глубину коридора:
— Георгий Дмитриевич, вы слышите? Сейчас идет бабушка Смирнова, а потом уже вы.
— Да, да, — раздавалось в ответ. — Спасибо, Розочка. Иду!
И все знали, что в этот момент Георгий Дмитриевич, отложив в сторону партитуру какого-нибудь Дебюсси или Равеля, сбрасывает с себя шелковый халат, готовясь к долгожданному выходу.
Борька тоже не любил участкового. Не любил уже за то, что слова “еврей” и “жид” тот искренне считал синонимами и в разговоре отдавал предпочтение второму, боясь, что слово “еврей” — это все-таки полуматерное слово.
Два раза в месяц, восьмого и двадцать третьего числа, Соловейко приходил домой навеселе. Имея два боевых ордена и медаль “За отвагу на пожаре”, он панически боялся своей худосочной сварливой жены Серафимы и, если позволяла погода, в эти дни покорно ночевал в сарае.
Однажды, видимо, превысив разумный предел выпитого, участковый улегся спать, оставив на улице свои милицейские сапоги, чем и не преминул воспользоваться сообразительный Петюня. Стащив у матери шматок нутряного сала, он жирно вымазал им голенища соловейковских сапог.
К утру перед дверью сарая стояли лишь обгрызенные крысами жалкие опорки.
Следует отдать должное сыщицкому чутью участкового: уже вечером Петюня лежал животом на сундуке и с каждым ударом бельевой веревки все больше убеждался в правоте матери о несвоевременности своего зачатия.
Правда, через день, зайдя к Финкильштейнам, он сел на кровать к Цецилии Марковне и после вежливого вопроса о ее здоровье, прозвучавшего как “Что, теть Циль, жива еще?”, обратился к Борьке с предложением сделать из сухой марганцовки и куска припасенного им карбида бомбу для Соловейко. Цецилия Марковна закатила глаза.
Война вступала в новую фазу.
Во время зимних каникул умер Борькин отец. Умер тихо и сразу, стараясь доставить семье как можно меньше хлопот. Прежде чем навсегда закрыть свои виноватые глаза, он, почему-то подмигнув, коротко выдохнул: “Учись, сынок”.
И было непонятно, то ли он конкретизировал завет основателя государства, то ли призывал Борьку воспользоваться его, отцовским, опытом жизни.
