«Мой бедный друг, уходи, она над тобой издевается», но, видя, что она посмеивается, я и сам посмеивался. И дурацкий же, должно быть, у меня был вид! Вдруг она делает прыжок в сторону. Перемахивает через грядку, через другую, через третью, бежит, подскакивает, ловит на лету пушок одуванчика, мягко плывущий по воздушным струям, и, помахивая рукой, кричит, глядя на меня:
— Еще один влюбленный попался! С этими словами она засунула пушистую лодочку в вырез своей сорочки, между грудей. Я хоть и дурак, да в сердечных делах не такой уж сопляк; я ей сказал:
— Суньте и меня туда! Тут она расхохоталась и, подбочась, расставив ноги, ответила мне прямо в лицо:
— Полюбуйтесь на этого обжору! Не для тебя, губошлеп, зреют мои яблоки…
Так, однажды, в августовский вечер, я познакомился с нею, с Ласонькой, с Ласочкой, с красивой садовницей. Ласочкой ее звали потому, что, как у той, у остромордой сударушки, у нее было длинное тело и маленькая голова, хитрый пикардийский нос, рот, слегка выступающий вперед и хорошо расщепленный, чтобы смеяться и чтобы грызть сердца и орехи. Но от ее темно-синих глаз, подернутых дымкой солнечного предгрозья, и от уголков ее губ, губ жеманной фавны с жалящей улыбкой, тянулась нить, из которой рыжий паук ткал свою паутину, опутывавшую людей.
С тех пор я проводил половину дня, вместо того чтобы работать, за ротозейством у забора, пока ступня мэтра Медара, поддавая мне в зад без всякой почтительности, не возвращала меня к действительности. Иной раз Ласочка кричала, сердясь:
— Да уж насмотрелся на меня и спереди и сзади! Чего ты еще не видал?
Должен бы меня знать уже!
А я, хитро подмигивая глазом, говорил:
— Женщину и арбуз узнаешь на вкус.
Как бы охотно я отрезал себе ломтик! Быть может, меня устроил бы и какой-нибудь плод. Я был молод, с горячей кровью, влюблен в одиннадцать тысяч дев; ее ли я любил? Бывают в жизни дни, когда готов влюбиться в козу, ежели на ней чепец. Нет, полно, Брюньон, ты кощунствуешь, ты сам не веришь тому, что говоришь. Первая, кого любишь, это и есть настоящая, подлинная, та, кого должен был полюбить; ее сотворили светила, чтобы нас утолить. И, должно быть, потому, что я ее не испил, меня мучит жажда, вечная жажда, и будет меня мучить всю жизнь.
И ладили же мы с ней! Мы только и делали, что жучили друг друга. Язычок у нас у обоих был подвешен неплохо. Она осыпала меня поношениями, а я на пригоршню отвечал охапкой. Глазок и зубок у нас были проворные.
