— Помните, мы в Алуште говорили о красоте русского языка? Тут, на четвертой странице, есть строки об этом, прочтите по свободе…
Стихотворение называлось «Наш язык», и я его прочитал сразу же, выйдя из больницы на залитую солнцем улицу:
…И слово вещее мы ценим,
И слово русское мы чтим,
И силе слова не изменим,
И святотатцев заклеймим.
Тех, кто стереть готовы грани
Всех слов родного языка,
Всех самоцветов, цветотканей,
До нас дошедших сквозь века,
Кто смотрит взглядом полусонным,
Забившись зябко в свой шалаш,
Кто пишет языком суконным
И выдает его за наш.
Ведь это гений наш народный
Сверкал под гнетом тяжких туч —
Язык правдивый и свободный,
И величав он и могуч.
К нам перешел он по наследью,
Для нас дороже он всего,
Мы заменять чужою медью
Не смеем золото его.
Как стража драгоценной чаши,
Должны мы дар веков сберечь
И новым блеском жизни нашей
Обогатить родную речь!
Прочитав стихи умирающего писателя, я подумал о том, что он прав, что мы, писатели, — «стража драгоценной чаши» и обязаны быть стражей верной, честной, неподкупной…
Я рассказал о встречах с двумя писателями, которые оставили след в моей жизни. Но мне хотелось сказать еще о двух. Я только видел, смотрел на них издали, но произведения их прочитал и преклонялся перед ними. Это —Алексей Толстой и Вячеслав Шишков. Четыре гранитные глыбы, четыре вершины на горных кряжах — «Тихий Дон», «Севастопольская страда», «Хождение по мукам» и «Угрюм-река» — не случайно, видимо, стали моими настольными книгами. О Леониде Леонове я скажу несколько позже.
Картины широкой народной жизни, связанные с крутыми поворотами в истории, характеры сильные, мужественные, трагические столкновения страстей, поиски человеком истины, глубокая, потрясающая душу любовь — вот что всегда привлекало меня в литературе. Я ненавидел и ненавижу «литературщину» — плод бесталанного ремесленничества, формалистическое штукарство, косноязычие и нарочитую ломку, уродование языка, выросшие на ядовитой почве западного буржуазного модернизма. Высокая художественность, простота, яркий, самобытный язык, взволнованное стремление писателя обращаться к народу, ко всем, а не к жалкой кучке самовлюбленных снобов, — именно такими должны быть черты истинного творения искусства.
Должен покаяться: я не люблю произведений, высосанных, как говорится, из пальца, в которых нет ни цветов, ни запахов жизни, ни жизненной природы, а есть только «игра воображения», этакие кокетливые арабески, порожденные «чистой» выдумкой, а подчас больной фантазией писателя, в тумане которой автор тщится преподнести читателям затейливо упрятанную мысль и при этом выдает «кота в мешке» за глубоко философскую, сложнейшую проблему. Вот почему ставшие архимодными сочинения Кафки, Джойса и их современных последователей представляются мне лишь интересным объектом для психиатров и удобным украшением отгороженных от народа хлыщей.
