Особенно трудные упражнения ученики выполняли с первого по седьмое, с одиннадцатого по семнадцатое и с двадцать первого по двадцать седьмое число каждого месяца, и летом и зимой в период анго. Самые тяжелые занятия проходили в период с первого декабря до утра восьмого — в память о просветлении Шакьямуни. Эти дни были заполнены исключительно дзадзеном и разговорами с роси, все это продолжалось и днем и ночью. Такие занятия под названием «рохацу дай сэссин» предназначались для интенсивного сосредоточения ума.
Даже после нескольких месяцев пребывания в Дабу-дзи эти занятия все еще были мне недоступны. Я выполнял свои обязанности, но не испытывал радости. Я страдал, будучи отделенным от всех, и понемногу погружался в апатию. Единственным светлым пятном в монотонности дней была хрупкая фигура Тэцудзиро, который часто находился рядом, вместе со мной или вместо меня делая мою работу. Он должен был контролировать выполнение всех обязанностей, но я заметил, что часто оказывался возле меня не только повинуясь своему долгу. Я был не в состоянии постичь тайные причины этого.
В первое время запрет на разговоры между учениками, как и весьма насыщенный распорядок дня, не дающий возможности для подобных разговоров, пришлись мне очень по душе. Все было слишком новым и неизвестным для моего смятенного и несогласного с самим собой духа, и я, обуреваемый беспокойством и не имея контакта с пространством, в котором обитал, находил поводы то для приятия, то для неприятия обстоятельств. Немногие свободные минуты я проводил в одиночестве, бродя по тропинкам монастырского сада, растительность которого внушала доверие и успокаивала душу. Но поскольку время проходило, а я по-прежнему не видел в своем существовании никакой пользы, я находил все меньшее утешение в этих прогулках. Сад был разбит чудесно, но мысль о том, что мне не разрешается даже самостоятельно ухаживать за ним, лишала меня последней надежды. Какая ирония, думал я, — ведь каждый, кто увидел бы меня за этим утаптыванием дорожек, посчитал бы, что я достиг вершины покоя и умиротворенности. А я ходил, повинуясь самой обычной, устоявшейся с течением времени привычке.
— Вижу, у тебя сильное желание заняться кинином, но ты начал раньше, чем нужно!
Голос был глубоким и незнакомым. Я повернулся и остолбенел. По одежде я узнал учителя. Я не мог ничего произнести, зато мог он, и еще как. Я не успел рассмотреть его лица, а он уже продолжал:
