День меж тем установился чудесный, солнце пригревало все сильнее. Пани Гелена стянула с головы платок, расстегнула пальто, было, однако, жарко. Нагибаться стоило все большего труда. Минутами силы совсем покидали ее, и тогда приходилось садиться на землю, чтобы преодолеть головокружение и не упасть.
Скоро она опять достигла воронок. И тут только ей пришло в голову, что и на этом месте тоже ведь были могилы, но мощные взрывы в пух и прах разметали их. Воронки с темной зеленоватой водой на дне напоминали пригородные глиняные карьеры. Обрывистые их стенки выгладились, успели затвердеть.
Пани Гелена долго стояла у зияющих впадин и смотрела вниз. В мозгу не укладывалось, что такая гибель постигла именно могилу Янека, она предпочитала не доверять себе, своим глазам. И опять, в третий раз, принялась обходить могилы.
Вечерело, когда пани Гелена вернулась домой. Марии еще не было. Пан Адам лежал на матрасах и лишь на мгновенье приоткрыл глаза, когда она вошла в комнату. Возможно, он не успел даже заметить, как страшно она устала: ссутуленная спина, черные от земли руки, запавшие глаза. Он тотчас сомкнул веки и лежал не шевелясь.
Пани Гелена медленно снимала с себя пальто, платок. Потом тяжело опустилась на стул.
— И что? — спросил наконец Гродзицкий.
Она коротко рассказала обо всем. Расспрашивать он не стал. Долгое время оба молчали. Наконец пани Гелена поднялась. На столе было полно грязных стаканов и тарелок.
— Ты что-нибудь ел на обед? — спросила она.
— Да, — ответил он, не открывая глаз. — Мария с утра сварила кашу…
Она постояла минуту, глядя в окно, сиявшее сейчас закатным светом. И тяжело задумалась. «Ничего уже мой сын не увидит, ничему не обрадуется, не засмеется…» И такая щемящая боль пронзила ее, такое отчаяние, жалость и тоска, что на какое-то мгновенье она погрузилась в кромешную тьму, словно не день сейчас стоял, а глубокая ночь. Будь у нее слезы, она зарыдала бы средь этой тьмы, не о себе, нет, не о своей покинутости и одиночестве, а о сыне, которого ничто в жизни уже не сможет ни обрадовать, ни опечалить, ни разочаровать. Но слез не было, глаза ее — пустые, почти что мертвые, — оставались сухими, и это сняло напряженность страдания. Меньше страдать она не могла. Больше страдать не было сил.
Она взяла миску, в которой вчера вечером Мария мыла посуду, налила в нее воды и принялась полоскать стаканы и тарелки. И так отдалась этому занятию, что не расслышала слов мужа.
