Она взяла его руку и провела ею по своей белой шее, потом по левой груди, задержавшись на ярко — красном соске.
— Вот этим, — словно подражая маленькой девочке, сказала она, надувая губы, — мы будем кормить нашего сиротку. Вот отсюда пойдет молочко…
Вдруг она с силой отбросила его руку и отвернулась.
— Что? — испуганно спросил он. — Точно, да?
Она полоснула его сузившимися глазами:
— Представь себе! Точней не бывает!
Навалилась на него белой грудью и обеими ладонями взяла за горло.
— А, может, мне тебя убить? Надоел ты мне!
Он попытался поцеловать ее, она звонко ударила его по лицу.
— Надоел!
Он вдруг понял, что она не шутит.
— Хорошо, — прохрипел он и завел ей руки за спину, — хватит драться! Я же с тобой не спорю.
— Что значит: не спорю? — спросила она
— То и значит, — ответил он спокойно, — как ты хочешь, так и будет. Я уйду оттуда.
Вдруг она притихла, легла рядом и прижалась к нему. Леонид Борисович боялся пошевелиться.
— Учти, — глухо сказала она, — это не я попросила, это ты решил.
Он начал расстегивать рубашку, делая вид, что не торопится.
— Да быстрее же! — прошептала она и укусила его щеку горячими зубами, — быстрее!
… А-а, Пушкино уже. До чего ему знаком этот перрон, словно бы и не прошло восьми лет. Киоск с газетами. Так. Жизнь поменялась, пишут про другое, ему наплевать, у него свои дела. Пирожки местной выпечки. Раньше мясные продавали по двадцать, капустные — по десять. Теперь деньги другие, пирожки те же. Взял два мясных с непрожаренным луком. Вкусно, горячие.
Какая она теперь? Без груди, изуродованная? Опять у него внутри все запылало. Сосед говорит, вся седая стала. А была? Веселая, легкая, не ходила — летала. Когда ж она поседела? А вот, наверное, когда он на нее бутылку вылил. Плеснул — она на пол осела и покатилась, зашлась криком. Красавица моя. Обещал вернуться, видишь, слов на ветер не бросаю. Уродовать тебя не стану, куда ж тебя еще больше уродовать, а жить не дам. Потому что жить тебе незачем. Не любил бы — не стал мараться. Мало их, баб, кошек шелудивых, под чужих мужиков бросаются! Что ж теперь, каждую убивать? Тошно мне. Рвать меня тянет, язва, должно быть, разыгралась. Гастрит двенадцатиперстной. Ну, ладно. Приехал я, Саша. Александра Николавна. Встречай гостя. Как мы жили-то с тобой поначалу? Как в раю. Все вместе. На рыбалку ездили, в гости ходили. Зарабатывал я, баловал тебя, дуру. То одно куплю, то другое. За бананы ветерану войны переплачивал: ему без очереди давали, а я тебе тащил. Выпивал, конечно, как без этого? Ну, да — ты плакала, заливалась: “Не пей, Вася! Говорю: не пей!” А мужику без водки — разве жизнь? Вся сила кончится…
