Салли проплакала целых два часа. Дело в том, что она любила этих кошек. Украдкой выставляла им блюдца с молоком, носила их в плетеной сумке на улицу Эндикотт к ветеринару, когда они увечили друг друга в драке и у них воспалялись раны. Души не чаяла в этих окаянных кошках, хотя, когда, готовая провалиться сквозь землю, сидела в классе, рада была бы, если б у нее на глазах их утопили поочередно в ведре с ледяной водой или же расстреляли из пневматического ружья. И пусть она, как только справилась с собой, вышла оказать помощь Ворону, промыть и забинтовать ему хвост, все равно она знала, что в душе предала его. С того дня Салли сильно упала в собственных глазах. Она уже не просила тетушек побаловать ее чем-нибудь, что ей хочется, или хотя бы наградить за то, что заслужила. Ей не нашелся бы более суровый и придирчивый судья; Салли изобличила в себе изъян, нехватку сострадания и стойкости, и наказанием себе с той минуты назначила самоотреченье.
После этого случая с кошками чураться сестер Оуэнс меньше не стали, а бояться стали больше. Теперь девчонки в школе не изводили их, а торопились отойти прочь, опустив глаза, когда Салли с Джиллиан проходили мимо. От парты к парте расползались в записочках слухи о колдовстве, в уборных и коридорах шепотом приводились обвинения. Ребята, которые держали дома черных кошек, клянчили у родителей замену: колли, или хомячка, или хотя бы золотую рыбку. Потерпела ли поражение футбольная команда, взорвалась ли печь для обжига керамики в художественной мастерской, — все разом косились в сторону сестер Оуэнс. Самые отчаянные озорники не решались запустить в них мячом на переменке или пульнуть шариком из жеваной бумаги, никто не швырялся в них больше камешками или яблоками. Среди девочек были такие, кто — на скаутских собраниях, в гостях с ночевкой — клялся, что при желании Салли и Джиллиан свободно могут погрузить тебя в гипноз и заставить лаять по-собачьи или кинуться вниз с крутого обрыва. Могут одним-единственным словом или кивком головы напустить на тебя свои чары. А если любую из сестер не на шутку разозлить, ей стоит лишь прочесть в обратном порядке таблицу умножения — и тебе каюк. Глаза вытекут из глазниц. Все кости размягчатся в твоем теле. Подадут тебя назавтра под соусом в школьном кафетерии, и ни одна живая душа о том не догадается.
Меж тем, какие бы там слухи ни распускала, перешептываясь, городская детвора, но факт оставался фактом: почти у каждого мать хотя бы раз да наведалась к тетушкам Оуэнс. То вдруг потребуется кому-то перечная настойка от капризного желудка, то цветок ваточник от нервов, хотя любая женщина в городе знала, от какого недуга на самом деле врачуют тетушки: специальностью их была любовь. Тетушек не приглашали на ужин в складчину или на сбор средств в фонд городской библиотеки, но если женщина повздорила со своим любезным, если она обнаружила, что беременна, и не от того, за кем замужем, если узнала, что муж изменяет ей, как последняя скотина, — тогда, сразу как стемнеет, она оказывалась у черного хода Оуэнсов, в тот час, когда сумерки скрывают твое лицо и никому не разглядеть, кто там стоит под глицинией, что растет здесь с незапамятных времен, беспорядочно переплетаясь наддверным косяком.
