— Пробудись! — говорила Джиллиан, звоня ей точно в назначенное время. — Какими словами мне вытряхнуть тебя из этой спячки?
На самом деле таких слов не существовало, но Салли все-таки продолжала слушать. И задумывалась над советами Джиллиан, потому что с некоторых пор голос сестры был единственным звуком, который ей хотелось слышать, — он, как ничто иное, нес с собой утешение, и Салли незаметно приучилась подсаживаться по вторникам к телефону в ожидании звонка от сестры.
— Жизнь предназначена для живых, — говорила ей Джиллиан. — Как ею распорядишься, такой и будет. Давай же! Слушай, что я тебе говорю. Пожалуйста!
Каждый раз, повесив трубку, Салли глубоко и надолго задумывалась. Думала о девушке из магазина аптекарских товаров, о том, что по лестнице бредет к себе Антония — укладываться без материнского поцелуя на сон грядущий. Размышляла о жизни и смерти Майкла, останавливаясь на каждой секунде, проведенной ими вместе. Перебирала в памяти каждую его ласку, каждое обращенное к ней слово. Все по-прежнему оставалось серым — рисунки, которые приносила из школы Антония и подсовывала ей под дверь, бумазейные пижамки, в которых по утрам ходила в холодную погоду Кайли, бархатные шторы, которыми удобно отгораживаться от внешнего мира. Но теперь Салли начала мысленно располагать все в определенном порядке — горе и радость, доллары и центы, плач малышки и выражение ее личика, когда пошлешь ей в ветреный полдень воздушный поцелуй. Возможно, такое чего-то стоило: взгляда мельком — искоса — пристального взгляда...
А когда минул ровно год с того дня, как Майкл шагнул на мостовую с тротуара, Салли впервые заметила за своим окном зелень листвы. То была гибкая плеть, которая росла на этом месте постоянно, карабкаясь вверх по водосточной трубе, но лишь в тот день Салли обратила внимание, до чего нежен, первозданно юн каждый листик, так что и зелень-то отдает желтизной, а желтизна лоснится, точно масло. Салли большую часть времени проводила лежа в постели, и дело было за полдень. Она увидела, как сочится сквозь занавески золотистый свет, распределяясь полосами по стене. Салли вскочила с постели и принялась расчесывать щеткой длинные черные волосы. Надела платье, не надеванное с той весны. Сняла с вешалки у черного хода свое пальто и пошла на улицу.
Снова была весна, и небо — такой синевы, что грудь перехватывало. Синий цвет — она видела его, синий, как его глаза, как жилки у него под кожей; цвет надежды. Цвет рубашек, вывешенных сушиться на веревке. Салли различала почти все краски и оттенки, отсутствовавшие целый год, — кроме, правда, и уже навсегда, оранжевого, слишком похожего на цвет выгоревшего «стоп-сигнала», который проглядела компания подростков в тот день, когда погиб Майкл. Впрочем, особого пристрастия к оранжевому Салли никогда не питала, так что потеря — тем более учитывая все прочие — была невелика.
