«Если», 2009 № 04 (194) | страница 17

Монах сплел пальцы в священной мудре, и его окутала шафрановая аура божественной мощи. Светящийся кокон издавал низкое мерное гудение, точно внутри роились тысячи деловитых пчел. Звук усиливался, нарастал. Вот сейчас оболочка прорвется, и маленькие золотые насекомые рванутся к врагу, чтобы жалить, жалить…

У лучника или пращника нет возможности остановить свой снаряд в полете. Отпущенный на волю, он неудержимо рвется к цели. Другое дело — волшебники. Джу Шван запнулся на полуслове, и накопленная для атаки мощь растаяла без следа. Сквозь оранжевый барьер магического щита монах с недоверием уставился на уродливую фигуру демона. Двенадцатый не двигался. Руки безвольно повисли, плечи опустились. Увенчанная рогами голова свесилась набок. Тонкие бескровные губы шевельнулись.

— В-в-вы-выбор?

В гулкой тишине первобытной пещеры чуткий слух монаха уловил тихий мелодичный шорох. Это осыпалась чешуя.

Вы, братцы, хвастаетесь тем, как воевали в двенадцатом году на суше. А я вот на воде с Бонапартом воевал, хотя никакой не моряк, плаваю не лучше топора, а фрегаты, корветы и прочие дома под парусами видал до того разве что на расстоянии в четверть версты. Особого доверия они мне не внушали — неповоротливы, во всем зависят от ветра, то ли дело конный строй!

Но тут надобно признаться в том, что сам-то я гусар. Иначе черта с два поймете вы, какая Аристотелева логика владела мною в ту диковинную ночь, когда я, ставши капитаном поневоле, вел по совершенно не знакомой мне протоке, отдавая команды, смысла коих сам не разумел, самое славное судно российского шхерного флота, нумер оного позабыл, а имя ему, известное по всей Балтике, было «Бешеное корыто».

Я служил в черных гусарах… ага, признали наконец за своего! И по сей день оставался бы я в нашем замечательном Александрийском полку, но был несчастливо ранен в сражении у Фридланда, том, где треклятый Бонапарт ловко подловил на ошибке нашего не менее клятого всеми чинами, от барабанщиков до полковников, Бенигсена. Горько рассказывать, как мы отступали и жгли переправы. Там-то меня и поймали две пули, да обе — в левое колено.

Итогом позорного поражения нашего был Тильзитский мир с Бонапартом. Но я о нем узнал с большим опозданием — пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц — вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…