Реже всего Елы-Палы удавалось соблазнить нас с раннего утра. Он это знал, но всё же порой похмельная тоска заставляла его хотя бы попытаться сдвинуть Леву или меня, а еще лучше нас обоих с места. Однако начинать с утра мы были не любители. В таких случаях Ёлы-Палы некоторое время дефилировал вокруг нас, выразительно кряхтел, иногда даже постанывал, но сколько-то потоптавшись и понимая, что его инициатива на этот раз поддержки у нас не получает, заходил с совсем другой масти, особенно если был уже полностью пропившись. Тогда он обращался уже только к Леве — как к соседу и вообще человеку семейному.
— Сосед, а сосед — может, у тебя тогда хоть какая насыпуха найдется? В порядке, так сказать, социальной помощи. А то у меня печень на песок рассыпается после вчерашнего пережора — заструячили до безумия, а фанера в кармане и не ночевала. Выручи, будь другом!
Лева обреченно вздыхал и, уже научившись понимать специфическую речь Ёлы-Палы, лез в карман греметь мелочью. Вытаскивал горсть каких-то медяков с небольшими проблесками серебра и протягивал Ёлы-Палы.
— Вот и вся моя насыпуха, сосед. Бери, если сгодится. Отдашь с получки.
При всем своем гордом и независимом характере таких дружеских воспомоществований Ёлы-Палы никогда не стеснялся и, что характерно, мелких долгов не отдавал. Хотя, заняв как-то раз во вполне трезвом виде у Левы и у меня по четвертному, когда это были еще вполне приличные деньги, он, как и обещал, вернул их ровно через два дня. И по всему было похоже, что нужны они ему были не на водку. Но предназначение всех остальных заемов сомнений не вызывало, да он и сам этого не скрывал и нередко даже с любовью и тщанием смачно описывал, что и как он будет в самом ближайшем времени потреблять. Нельзя, конечно, сказать, что пьянство на нем совсем уж никак не сказывалось. Так квасить, как он квасил, — самая здоровая психика трещину даст. Вот и у него по части трещин кое-что отмечалось. В результате ему вообще было как-то неуютно в мире, и всё окружающее, пусть и по мелочи, его спокойному существованию мешало. Ну, например, где бы и как бы он ни сидел, всё равно ему будто бы дуло в шею справа (даже если и окон поблизости вообще не было) — как раз поэтому он и носил на шее вечные шарфы и шарфики (вроде того, в каком мы его еще в самый первый раз встретили) или — если по теплу — поднимал воротнички своих любимых темных или джинсовых рубах, так что всегда несколько напоминал спившегося матроса, на старости лет переквалифилировавшегося в свободные художники. Не знаю даже, как это применительно к нему идея о каком бы то ни было художнике, хоть свободном, хоть связанном, возникала, но почему-то возникала. Было в нем нечто…
