Помню, я шел по Западному Бродвею с таким чувством, будто иду на казнь. Я не успел переодеться: на мне был балахон с капюшоном и джинсы не первой свежести, перепачканные краской, и жуткие стоптанные кроссовки. Мне было стыдно, потому что со стороны могло показаться, будто я хочу выглядеть так, чтобы произвести впечатление на всех этих любителей искусства и показать им, что мне на них наплевать.
И вот я наконец пришел, зал был ярко освещен, повсюду расхаживали гости, болтая и потягивая шампанское. Все уставились на меня, и я почувствовал себя скелетом, явившимся на пиршество, но затем меня узнали: Марк выкрикнул мое имя и они с Сюзанной бросились ко мне навстречу, на моей жене было черное платье на бретельках-спагетти, которое в дни молодости моей матери считалось бы классным нижним бельем, я собрал урожай похлопываний по спине и поцелуев, все сияли и были счастливы, потому что выставка обернулась шумным фурором и на многих картинах красовались наклеенные маленькие красные кружки, обозначающие, что они проданы. Продавались мои работы — это был успех. А потом мне пришлось встречаться с покупателями, со старыми каргами, мнящими себя знатоками искусства, во всем черном, увешанными украшениями работы народных умельцев, с золотыми браслетами размером с кандалы, утыканными бриллиантами. Я старался изображать веселье, выслушивая разглагольствования о том, как это прекрасно, что теперь у них есть картины, «похожие на что-то», а Марк тараторил без умолку о признании, подразумевая, что признание — это капитал, отличное вложение. И все хотели перемолвиться словечком с Чарлзом Уилмотом-младшим.
А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.
На следующий день я отвел ребят в школу, вернулся к себе и одолжил у Боско машину, чтобы перевезти отвергнутые картины из редакции «Вэнити фейр» в галерею Лотты. Там никого не было, и мы с Лоттой очень мило поговорили, совсем как в былые времена, так что у меня защемило сердце. А потом я вспомнил свои грезы на пожарной лестнице и спросил:
