Через пару дней я опять отправился на медицинский факультет за новой дозой. У меня взяли кровь на анализ, потом быстро осмотрели; я заявил, что чувствую себя хорошо, даже великолепно, хоть и похудел почти на десять фунтов, а потом меня попросили заполнить анкету о том, как прошла эта неделя. Врачей интересовали любопытные вещи: не мучила ли меня мания преследования, не гулял ли я во сне, не тянуло ли меня попробовать незнакомую еду, не было ли у меня тяги к насилию, конвульсий, галлюцинаций, неудержимого смеха, кататонического ступора, чрезмерного мочеиспускания или, наоборот, отсутствия мочеиспускания, рвоты, болезненной эрекции, импотенции, паралича, дискинезии… Целый раздел был посвящен переменам в творческом процессе, где предлагалось оценить свои творческие способности по десятибалльной шкале, и я поставил себе сплошные десятки. Если только это не было галлюцинацией. Но как определить?
Затем тот же самый маленький кабинет с Харрис, она сказала, что теперь доза будет чуть меньше, и подключила меня к всевозможным приборам, в том числе к устройству для снятия энцефалограммы. Я пожевал вату. Как и в прошлый раз, вот я нахожусь в этом маленьком кабинете, а в следующее мгновение уже чувствую запах одеколона, которым всегда пользовалась мать, когда была жива, с ароматом ландыша, и я сижу у нее на коленях на балконе нашего дома и смотрю на пролив, на дворе пасмурный день в начале осени, и мама кутает меня в коричневый плед; Шарли куда-то ушла, мама такая красивая, и я абсолютно счастлив.
Она рассказывает мне сказку, всегда одну и ту же сказку, о храбром маленьком мальчике, чью мать похитил людоед и спрятал в своем замке, но храбрый маленький мальчик смело идет навстречу опасностям и прогоняет людоеда из замка, после чего храбрый маленький мальчик и его мать живут долго и счастливо в замке людоеда.
Ладно, все как и в прошлый раз, я здесь, все вокруг реальное, но дальше происходит нечто еще более странное. Я сижу у мамы на коленях, а затем сцена темнеет, запах воды и аромат матери слабеют и исчезают, и на смену им приходят более тяжелые запахи, жареного мяса и опаленных перьев, и пробивающийся сквозь них сладковато-горький запах лаванды и сточной канавы, и я по-прежнему сижу на коленях у какой-то женщины, но это уже не моя мать, и я сам уже не я.
Но я также знаю, что каким-то образом эта женщина моя мать, и я — тоже я, словно эти два мальчика на самом деле являются одним и тем же мальчиком, оба они одного возраста, один на балконе смотрит на пролив Лонг-Айленд-саунд, а второй находится в этой комнате. В знакомой комнате, наполненной знакомыми, уютными звуками и запахами. На моей матери черное бархатное платье, пахнущее лавандой, и в комнате находятся другие женщины, моя мать беседует с ними, обсуждает домашние дела, как приготовить цыпленка, не нужно ли купить еще фасоли. Я тоже в платьице, из плотной ткани, кроваво-красном, с кружевным воротничком. Комната маленькая, с низким потолком и темная — тусклый свет проникает через узкое створчатое окно с маленькими круглыми стеклами, похожими на линзы.
