* * *
Итак, я вернулся, мы встретились, и в Нью-Йорке все пошло так же, как в Париже, мы не могли насытиться друг другом. Первым делом я снял помещение на Уокер-стрит за сто долларов в месяц, на пятом этаже, в здании, где раньше размещался завод, обшарпанном и грязном. Именно там мы и обосновались, на большом куске поролона, который я купил на Канал-стрит. Мы выключали свет и зажигали десятки толстых паяльных ламп, а потом мылись в крошечном душе для рабочих. Я решил переоборудовать это помещение в жилое. Я собирался выбросить мусор из окна в вентиляционную шахту или вынести на улицу, выкрасить стены в белый цвет, поставить кровать, провести освещение и отгородить кухню, чтобы можно было жить и быть счастливыми.
А пока я жил в Ойстер-Бей с отцом, стараясь держаться от него подальше. Ему почему-то взбрело в голову, что мы снова станем семьей — а были ли мы семьей хоть когда-нибудь? — мы двое и Мелани, его подружка. «Приемная» подружка? И он постоянно твердил об этой фреске в семинарии, о том, как она станет великим возрождением великого искусства, с Уилмотами pere & fils[28] в качестве заводил.
Когда я случайно сталкивался с отцом, мне становилось тошно: его фальшивость, соломенное сомбреро на голове, трость, накидка, то, как он прогуливался по нашему зарастающему саду. Быть может, садовнику не нравилось, что его дочь спуталась с заказчиком старше ее на тридцать лет, а может все объяснялось обычной нехваткой денег. Все доходы мамы отправлялись в тот роскошный дурдом, где ее содержали, а отец жил на заказы, которые ему удавалось выцарапать. Ни о каких престижных журналах речь больше не шла. Отец промышлял тем, что писал портреты жирных котов и продавал свои старые работы, но с этой фреской все снова должно было стать хорошо.
Перед тем как я съехал из дома, у меня состоялся разговор с отцовской подружкой. Я сидел на диване в гостиной и смотрел на только что разведенный в камине огонь, вспоминая сестру и то, что это было одним из наших любимых занятий — развести большой огонь и смотреть, как он пожирает ненавистные нам вещи: плохие фотографии, старые игрушки, все то, что не будет вонять или взрываться (но иногда попадалось и такое). Тут вошла Мелани и плюхнулась в кожаное кресло, в котором обычно сидел отец. Я не сразу сообразил, что она пристально смотрит на меня. Какое-то время я тоже смотрел на нее, а затем спросил:
— В чем дело?
Она начала говорить, мол, почему я так холоден и жесток по отношению к своему отцу, который меня так любит и так мною гордится, и все такое. А я сказал:
