— Дом, о чем ты говоришь? — промямлила я. — Ты же никогда не ходишь в церковь.
— Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.
— Да-да, вообще-то знаю.
— И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, — говорил он, — я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.
— Почему чудовищность, Дом? — изумилась я. Чудовищность — это что-то плохое.
— Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.
— Ты что, раньше этого не знал? — задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.
— Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто… бесит.
При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.
— Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, — произнес он. — Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, — оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. — Ты постоянно лопочешь какой-то бред, — не успокаивался он. — И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.
— А чего ты ожидал? — вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. — Я ирландка наполовину и радиорепортер.
— Ты меня выводишь, — захныкал он. — Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы… мы… рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:
— Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.
Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.
