- Мусью! - сказал Чугунов. - Обиделся, что ль?
- Да. За человека обиделся. Но... не ведаем, что творим.
- Аминь-с. Разрешите присесть?!
- Я разрешу, - сказал, добрея от частых рюмок, Фаворский, - но что? Какая цель ваша?
Чугунов не спеша перебрался со своей водкой за столик Фаворского. Устроившись поудобнее, сняв шапку и положив локти на стол, он налил рюмки, чокнулся, выпил, закусил крутым яйцом и сказал:
- Цели нет-с. А задели вы меня, да-с. Что есть пошлость, я, изволите видеть, понимаю-с, а как вы меня этим обозвали, то что же, по-вашему, наоборот?
- Наоборот? - Фаворский поднял брови и улыбнулся. - Поймете ли вы? Величие духа.
- Духа?
- Да.
- Души, то есть, это?
- Ну, души.
- Вот и задача. Вы с величием или без оного?
- Человек, - грустно и важно сказал Фаворский, проливая водку, человек, - знаешь ли ты, что были Рафаэль, Наполеон, Дарвин, Байрон, Диккенс, Толстой, Ницше и прочие?..
- Некоторых слыхал.
- Они - люди.
- Все конечно.
- Брат мой! - вскричал Фаворский, - ты и я - во тьме. Но там... там, у них, сколько света, гения, подвигов, божественного восторга! Лучезарность! И слава! И высокое... выше горного снега! Вот образец!
- Сумнительно. Потому они, хотя и высоко летают, одначе было всего.
- Как - всего?
- А так. Водку пили... ну, вино, один черт, в карты играли и женщинами баловались.
- Вы глупый, Чугунов, очень глупый.
- Величия души не имею. Душа у меня, так говоря, тесная, с подковырцем. Зацепит за что - давай! А зацепок у меня не занимать стать. Да вы кто будете?
- Валентин Прокопиевич Фаворский, сын диакона, а служу... сейчас я не служу, без места.
- Так. С папашей изволите жить?
- Да... с папашей.
- Вот зацепки, я говорю. Пожрать, похряпать, для меня первое дело. Нынче едок-то, знаете, более в зубах ковыряет, чем вилкой по жареному. Я на это дело крутой. Ем - за ушами трещит! Выпить горазд, чайку попить - ах, хорошо! И люблю я еще, друг ты мой, самую лакомую сладость, нежный пол; падок, падок я, охотник большой.
- Ты циник, - сказал, щурясь, Фаворский, - обжора и циник. Кто ты?
- Циник-с, как говорите.
- А еще?
- Лесом торгуем.
- Слушай же! - Фаворский закрыл лицо рукой, и пьяные слезы выступили на его глазах. Он смахнул их. - Эх! Слушай!
Сбиваясь, путаясь и волнуясь, стал он рассказывать о жизни Леонардо да Винчи, восхищаясь непреклонным, независимым духом великого флорентийца.
Чугунов слушал, выпивал и вздыхал.
Трактир закрывался.
II
Долго глухая декабрьская ночь ворочалась над Фаворским и Чугуновым, пока, присмотревшись друг к другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они к взаимному молчаливому соглашению. Суть этого соглашения можно выразить так, как выразил его, бессознательно, Чугунов: "Урезамши... и тово". Случилось же так, что Фаворский, подняв голову, увидел себя дома; на столе перед ним горела свеча, валялись медные и серебряные деньги, карты, а против Фаворского, скривив от жадности и усердия рот, сидел Чугунов, стараясь не разронять ползущие из хмельных пальцев карты.
