Но тут племянник заартачился:
— Хотя это было давно, они помнят. Ведь и мы не забываем, откуда мы пошли.
Тут он заметно передергивал. Если кто из его семьи и жил по-бедуински, в палатке, то разве что в палаточном городке для беженцев под эгидой Красного Креста. Отец Бободжона вырос в квартирке на окраине Каира, был чернорабочим. После войны шестьдесят седьмого эмигрировал в Албанию. Араб, конечно. Да только не из тех, кто скакал на коне и охотился с соколом. А мать Бободжона — пятая дочь албанского крестьянина. Мусульманка, конечно. Да только не арабка.
Впрочем, что тут спорить — может, кровь и помнит… что-то.
Дядя вздохнул:
— Расскажи-ка ты мне лучше еще раз, давно ли ты с ним знаком.
— Четыре года, восемь месяцев, три дня. Вместе срок мотали.
— Стало быть, ты знаешь его всего ничего.
Бободжон рассмеялся. Не без горечи.
— А кажется — сто лет! Ведь мы были вместе круглые сутки, семь дней в неделю. Хуже, чем супруги.
— Подумаешь! Все равно я не могу сотрудничать с непроверенным человеком. И нет у меня охоты брать в дело сумасшедшего.
— Он не сумасшедший.
Хаким заглянул племяннику в глаза:
— Совсем-совсем не сумасшедший?
Бободжон ухмыльнулся:
— Ну разве что слегка чокнутый…
— И в чем это проявляется?
— Да так, в разных мелочах. Ничего особенного.
— А конкретней?
— В общении он как бы совершенно нормальный. Только люто надменный. Но когда мы близко сдружились, я узнал, что втайне он считает себя героем из книжки.
Дядя озадаченно уставился на него:
— Героем из книжки?
Бободжон кивнул.
— Ну, велико ли дело! Кому не случалось фантазировать…
— Тут хуже, дядя. Длинный не фантазирует. Он на полном серьезе воображает себя вторичным земным воплощением индейского мессии.
Вашингтон, округ Колумбия
17 декабря 2004 года
В Вашингтоне Джек Уилсон первым делом надолго залег в ванну, хотя прежде находил это пустым времяпровождением. Однако после почти десяти лет тюремных душей под приглядом охранников было до того в кайф понежиться в горячей воде с пеной, что он не устоял перед соблазном.
Уилсон лежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь душистым паром и оглушительной тишиной — только вода покапывала из крана. Неволя мало-помалу выходила из распаренных пор его тела.
«Вот немного осмотрюсь, — думал он, — и обязательно смотаюсь купнуться в горячем источнике. Чтоб как в незабвенные времена в Вайоминге — только я да скалы, вода, и деревья, и пар. И чтоб пахло хвоей…»
Память машинально проматывала день с самого начала. Прощальный автограф пенсильванской кутузке — еще раз отпечатки пальцев. Потом обычная тюремная бюрократия. И наконец — получай свои вещички. После девяти лет хранения впору были только часы (сдохшие) да ботинки.
