Но после развода (дом он оставил жене, а сам переехал в маленькую квартирку под кинозалом), почти совпавшего с открытием на окраине города восьмиэкранного киноцентра, Алека снова стали преследовать навязчивые мысли. Правда, не столько о ней, сколько о самом кинотеатре. (Но какая разница? Никакой, считал Алек: мысли о кино всегда приводят его к мыслям о ней.) Он никогда не предполагал, что когда-нибудь станет таким старым и заработает столько денег. Теперь он плохо спит, потому что в голове бурлят идеи — сумасшедшие, отчаянные идеи — о том, как удержать кинотеатр на плаву. По ночам он не может отвлечься от мыслей о доходах, расходах, персонале, ликвидном имуществе. А когда он устает думать о деньгах, он начинает думать о том, что его ждет, если кинотеатр закроется. Воображение рисует ему дом престарелых: матрасы, воняющие мазью от боли в суставах, и сотня чудаковатых беззубых стариков, днями напролет сидящих перед телевизором в душной общей комнате. Он представляет себе место, где он поблекнет постепенно и безвольно, как линяют обои на ярком свете.
Ужасная картина. Но еще страшнее вообразить, что станет с ней, когда «Роузбад» закроется. Он видит кинозал без кресел — пустое гулкое помещение, горки пыли в углах, окаменевшие комки жевательной резинки, намертво приставшие к бетонному полу. По ночам сюда проникают местные подростки, чтобы выпить и заняться сексом. Он видит разбросанные бутылки, безграмотные граффити на стенах и одинокий использованный презерватив перед сценой. Он видит заброшенное и испоганенное пространство, где ей суждено выцвести в ничто.
Или не суждено… и это худшее из его опасений.
Алек впервые увидел ее и говорил с ней, когда ему было шестнадцать. Через шесть дней после того, как узнал о гибели старшего брата где-то на юге Тихого океана. Президент Трумэн прислал семье письмо с соболезнованиями. Это было стандартное письмо, но внизу страницы Трумэн расписался собственноручно. Алек тогда не плакал. Неделю он провел в состоянии шока, как понял много лет спустя. Он потерял самого дорогого человека в мире, что глубоко травмировало его, но в тысяча девятьсот сорок пятом году никто не использовал слово «травма» применительно к чувствам. Единственный шок, о котором тогда говорили, — это контузия.
По утрам он говорил матери, будто идет на занятия. Но в школу он в те дни не ходил. Он бродил по центру города в поисках неприятностей. Он воровал в закусочных шоколадки и ел их на заброшенной обувной фабрике — ее закрыли, потому что все мужчины сражались или во Франции, или на Тихом океане. Перевозбужденный поступлением сахара в кровь, он швырял в окна камни, отрабатывая технику броска.
