Запах непролитой еще крови бросился Блюму в голову и потряс его.
- Тинг, - проговорил он наполовину трепетным движением губ, наполовину звуком, мало напоминающим человеческий голос. - Не придет Тинг.
Глухая боль внезапного страха женщины мгновенно передалась ему, он оттолкнул боль и занес руку.
- Кто это? - медленно, изменившимся голосом спросила Ассунта. Она отступила, инстинктивно закрывая себя рукой. - Вы, Гергес? И вы не спите. Нет, мне просто послышалось. Кто здесь?
- Это ваша рука, Ассунта, - сказал Блюм, сжимая тонкую руку ее уверенными холодными пальцами. - Ваша белая рука. А это - это рука Гергеса.
Он с силой дернул к себе молодую женщину, ударив ее в тот же момент небольшим острым ножом - удар, рассчитанный по голосу жертвы - правее и ниже. Слух его смутно, как во сне, запомнил глухой крик, остальное исчезло, смертельный гул крови, отхлынувшей к сердцу, обдал Блюма горячим паром тревоги. Через минуту он был в седле, и головокружительная, сумасшедшая скачка показалась ему в первый момент движением черепахи.
Взмах, удар, крик раненой мелькнули далеким сном. Он мчался по дороге в Суан, изредка волнуемый страхом быть пойманным, прежде чем достигнет города. Конвульсивное обсуждение сделанного странно походило на галоп лошади; мысли, вспыхивая, топтали друг друга в беспорядочном вихре. Сознание, что не было настоящей выдержки и терпения, терзало его. "Ничего больше не оставалось", - твердил он. Лошадь, избитая каблуками, вздрагивала и бросалась вперед, но все еще оставалось впечатление, будто он топчется на одном месте. Иногда Блюм овладевал собой, но вспоминал тут же, что прошло десять - пятнадцать минут, не более, с тех пор, как скачет он в темноте пустыни; тогда этот промежуток времени то увеличивался до размеров столетия, то исчезал вовсе. По временам он ругался, ободряя себя; попробовал засмеяться и смолк, затем разразился проклятиями. Смех его походил на размышление; проклятия - на разговор со страхом. Неосиленная еще часть дороги представлялась чем-то вроде резинового каната, который невозможно смотать, потому что он упорно растягивается. Зудливая физическая тоска душила за горло.
Наконец Блюм остановил лошадь, прислушиваясь к окрестностям. Отдуваясь, обернувшись лицом назад, он слушал до боли в ушах. Было тихо; тишина казалась враждебной. Пустив лошадь шагом, он через несколько минут остановил ее, но одинокое, хриплое дыхание загнанного животного не подарило Блюму даже капли уверенности в своей безопасности; он прислушался в третий раз и, весь всколыхнувшись, ударил лошадь ручкой револьвера; сзади отчетливо, торопливо и тихо несся дробный, затерянный в тишине, уверенный стук копыт.
