Навестить меня так никто и не пришел. Уже давно село солнце и стемнело. Несколько раз я слышала шаги в коридоре, скрип открывающихся и закрывающихся дверей. Я даже попыталась что-то прохрипеть, но связки отказались подчиняться. Тишина воцарилась такая, что она казалась искусственной, такой не бывает на самом деле. Ждать неизвестно чего становилось невыносимо и, как на зло, мозг бодрствовал, мысли метались из стороны в сторону и никак не хотели позволить мне окунуться в забытье и уснуть. Я понимала ситуацию, в которую попала. Детские страхи: мамы-папы нет, детский дом, брошенная и никому не нужная. Очень плохо помню это время, да и вообще, все детство, как в тумане. Страх остаться одной — вот, что я тут должна преодолеть.
По коридору опять раздался шум шагов. Он по началу, как эхо доносился откуда-то издалека, постепенно приближаясь, становился более глухим. Так стучали широкие каблуки нашей надзирательницы в детдоме по старому ковру. Почему-то мне неосознанно захотелось, что бы это эхо пронеслось мимо меня, дальше в темноту коридора. Но надежды мои не оправдались. Где-то мелькнула слабая искра — а может, я разгадала свой страх и меня выпустят? Очень громко и противно проскрипел ключ в замочной скважине, а потом отперли засов. Хорошо же меня тут охраняют. Самое смешное, что это я сама себя так заперла.
Дверь открылась со стоном, который пролетел по закоулкам здания и замолк, упав на пол. Ни единой слабой полоски света не проникло сквозь щель, снаружи было также темно, как и здесь, в палате. Я сжалась в комок, зажмурив глаза. Очень не хотелось видеть, кого там принесло мне в этот поздний час, в этом гостеприимном месте. Задержала дыхание, может, подумает, что меня переместили в другую камеру. Но нет, это счастье мимо меня не пронеслось. Тяжелое, вонючее дыхание повисло надо мной. Тут уж, хочешь, не хочешь, а глаза откроешь. Высокий черный силуэт, выделявшийся на фоне общей темноты, медленно склонялся надо мной, еле сдерживая свой смех. Одна рука с толстыми потными пальцами заткнула мне рот, я начала брыкаться. Но привязанной, ведь, дальше стойла не ускачешь. Огромный боров навалился на меня, мерзко хихикая и приговаривая:
— Тише, моя красавица, ща дядя сделает свое дело и уйдет. А ты ведь никому не скажешь? А то будет очень больно. — Он дернул меня за волосы, пытаясь убедить в правильности его доводов. Он убедил. Я кивнула, как смогла, прижатая его тяжелым телом. — Вот и хорошо!
