Отношенія между мистриссъ Седли и ея дочерью были, съ нѣкотораго времени, довольно холодны, и между ними существовала тайная ревность по поводу малютки. Однажды вечеромъ, когда мистриссъ Эмми сидѣла за работой въ своей маленькой гостиной, мать ея незамѣтно вышла изъ комнаты, и отправилась въ дѣтскую къ ребенку, который на тотъ разъ былъ немного нездоровъ. Вдругъ послышался дѣтскій крикъ, и Амелія, руководимая материнскимъ инстниктомъ, бросилась наверхъ въ ту самую минуту, когда мистриссъ Седли украдкой давала своему внуку даффіевъ элексиръ. При этомъ покушеніи на ея материнскія права, Амелія — это нѣжное, кроткое и великодушнѣйшее изъ всѣхъ созданій въ мірѣ — задрожала всѣми членами и вышла изъ себя. Щеки ея, обыкновенно блѣдныя; запылали, и покрылись самымъ яркимъ румянцомъ, какъ въ ту пору, когда она была дѣвочкой двѣнадцати лѣтъ. Она выхватила ребенка изъ рукъ матери, и завладѣла роковой бутылкой съ элексиромъ, оставивъ такимъ-образомъ старую леди, изумленную и раздраженную; съ чайной ложечкой въ рукахъ.
Бутылка съ трескомъ полетѣла въ каминъ.
— Я не хочу, мама, чтобъ отравили моего ребенка, вскричала Амелія, обхвативъ своего Джорджиньку обѣими руками, и бросая сверкающіе взгляды на мистриссъ Седли.
— Отравили, Амелія! сказала гнѣвная старушка. И ты смѣешъ это говорить мнѣ, своей матери?
— Джорджинька не долженъ принимать другихъ лекарствъ, кромѣ тѣхъ, которыя предписываетъ ему докторъ Пестлеръ. Онъ говорилъ, мама, что даффіевъ элексиръ — сущій ядъ.
— Очень хорошо; выходитъ, стало-быть, что ты считаешь меня отравительницею, возразила мистриссъ Седли. Дочь считаетъ отравительницей свою мать — Боже великій! До чего я дожила? Много испытала я и видѣла на своемъ вѣку: ходила и въ шелку, и въ бархатѣ, кушала на серебрѣ и золотѣ, держала собственный экипажъ, и теперь вотъ хожу пѣшкомъ: но я еще не знала до сихъ поръ, что могу быть отравительницей. Спасибо тебѣ за извѣстіе. Благодарю тебя, дочка.
— Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первомъ удобномъ случаѣ,— не будьте ко мнѣ такъ строги. Я… я не думала… это лишь такъ сорвалось съ языка… я хотѣла только сказать, мама; какъ бы не вышло отъ этого хуже… и только…
— Ну, да, ничего, мой свѣтъ: ты сказала только, что я отравительница и, какъ отравительницу, меня слѣдуетъ вести въ уголовный судъ (Old Bailey), посадить въ тюрьму — ничего больше! А вѣдь вотъ, мой ангелъ, не отравила же я тебя, когда ты была ребенкомъ. Совсѣмъ напротивъ. Я вспоила тебя, вскормила, дала тебѣ самое лучшее воспитаніе, нанимала для тебя самыхъ лучшихъ гувернантокъ и учителей, какихъ только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро дѣтей, и троихъ я схоронила. Остались дочь и сынъ, и любила я эту дочь, какъ ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорѣзывались у нея зубки, и когда были у нея крупъ, и корь, и коклюшъ, и нанимала я для нея иностранныхъ учителей, не щадя никакихъ издержекъ, и отдала я ее въ благородную академію, въ домъ Минервы… всего этого не видала я въ своемъ дѣтствѣ — по просту воспитали меня — я уважала своихъ родителей-любила мать и отца — старалась угождать имъ — не сидѣла мъ цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ склавши руки, какъ какая-нибудь чопорная леди: все я для нихъ дѣлала — и едимственная дочь называетъ меня отравительницею!! Ахъ, мистриссъ Осборнъ! Дай Богъ, чтобъ никогда не пришлось вамъ отогрѣвать змѣю на своей груди: вотъ все, чего я вамъ желаю!
