— Брат Бернард! — обратился к нему без всякого вступления орденский сановник, стараясь говорить веселым тоном. — Я пришел утешить вас. Людер вас не знает и очень ревниво оберегает свою власть; надо извинить его.
— От всего сердца! — воскликнул, улыбаясь, Бернард. — Дело не в нем и даже не во мне. Все мы служим единой великой цели, мы орудия: пусть орудия портятся и гибнут, лишь бы цель была достигнута.
— Святые речи, — подтвердил комтур, — поступайте так, как говорите.
— И не думаю в чем-либо поступиться, — возразил Бернард, — для меня главное, что великий магистр предоставил мне полную свободу действий. Доведу начатое до конца; если же не удастся…
— А почему бы могло не удаться? — спросил комтур.
Бернард слегка наморщил брови.
— Потому, — сказал он, — что все человеческие начинания непрочны; что сильнейший может стать жертвою песчинки, если, не заметив ее, поскользнется. Так и я… Воспитывал мальца, растил себе на радость, а теперь…
— Болен?.. Выздоровеет… — равнодушно сказал комтур.
— Брат госпиталит ни за что не ручается: сохнет парень, — возразил Бернард, — я хожу, слежу, ничего не вижу, но чувствую, как будто тень пала на молодую душу: больно не тело, он весь изменился, боюсь…
Бернард не окончил.
Великий комтур, собираясь уходить, положил руку на его плечо и весело сказал:
— А я ничуть за вас не опасаюсь, ни за ваши планы. До свиданья.
И ушел.
В комнате было почти совсем темно. По уходе комтура двери отворились, и мальчик принес лампадку, заслоняя огонь ладонью.
— Где Швентас? — спросил тихо Бернард. — Ты звал его? Слуга в ответ только кивнул головой и удалился. Не присев
ни на минуту, рыцарь большими шагами стал ходить по комнате, явно кого-то поджидая. Как только в коридоре раздавались шаги, он останавливался и прислушивался.
Внезапно дверь открылась. В комнату ввалилось маленькое, толстое, неуклюжее существо, напоминавшее во мраке скорей медведя, нежели человека; сопя и испуская стоны, оно согнулось в три погибели и ожидало, точно прикованное к полу.
Вспыхнувшая ярче светильня лампады позволила ближе присмотреться к этой странной человеческой фигуре.
Круглое, большое, веселое, загорелое лицо, обросшее снизу редкою растительностью, не отличалось ничем, разве заурядным и довольно внушительным уродством. В нем не было ничего характерного: обычное простонародное, состарившееся в тяжких трудах лицо; закаленное, приниженное и привыкшее к своей недоле.
Широкоплечий, с грубыми руками, сильной грудью, толстыми, как пни, ногами, человек этот всей своей приземистою внешностью, как бы вытесанный из одного обрубка, мало чем отличался от животного. И на что мог пригодиться умному Бернарду такой слуга, место которому было в стойле, у коней?
