Парадоксальное сочетание дворцов и трущоб, слова и дела, целей и средств. Какой-то ампир-сортир… И в судьбах героев книги выявляются слагаемые этого архетипа. Начало эпохи – «актив», «паек», «стройзона»; финал – «пленум», «президиум», «лауреат»… Колыма и Капитолий, блатняк и патрицианство – несовместимые вещи. Что их сцепляло друг с другом?
Наверное, нам уже не понять, как нашим старикам не понять нынешнее добрососедство мата и МХАТа. И книга Светланы Федотовой тоже не дает ответа. Но зато она очерчивает контуры экзистенциальной полыньи, в которую этот ответ провалился.
Ведь все они были гладиаторами – кентавромахией ГУЛАГа и Колизея. Гладиатор Морзо срубил гладиатора Побережского и получил вольную. Пал гладиатор Сафронов. Уцелели, но были отправлены надсмотрщиками на дальние плантации гладиаторы Гусаров и Изгагин. Не предав традиции, свою школу завел гладиатор Коноплев. Кто-то прошел свой путь ярко и достойно, а кто-то – в общей шеренге. Кто-то наносил удары, кто-то гибко уклонялся. Но ради чего? Трибуны-то пусты.
Ради того мира, в котором сейчас живем мы? Нет, это демагогия. Наверное, даже кровавый Морзо желал нам чего-нибудь получше. Наш мир – это побочный продукт их деятельности. За него – спасибо. Могло быть и хуже. Но что стояло главной целью?
Очерки Светланы Федотовой – это неявная констатация изначального постмодернизма советской жизни. Чапаев-то был, но остальное – пустота. Полынья смысла. Зачем в нее сбросили расстрелянного директора Иосифа Побережского? За что в нее упал летчик Сергей Сафронов, сбитый своими же ракетами тогда, когда шпион Пауэрс уже в безопасности болтался на парашюте? Или что созидательного совершила отважная, умная и красивая женщина Вера Балкова? Изобрела супер-пупер взрывчатку, орудие разрушения? Есть ли ответ на эти вопросы? Николай Гусаров, отставной секретарь обкома, в своих мемуарах пытался их «озвучить» - а рука автоматически переписывала передовицы партийных газет.
Может быть, из-за потребности в этом ответе наших бар и тянет к народу (это называется «народолюбие по-русски»)? Конечно, тянет-то обычно только к внешним формам народной жизни: баня с бабой, огурчик под водочку, рыбалка на зорьке… До езды в трамваях демократизация бар не снисходит. Но нелепо представить, скажем, Авраама Линкольна, тоскующего по оставленному им топору лесоруба. А вот наши бонзы тоскуют «по корням».
По-крестьянски незамысловатый секретарь обкома Гусаров ходит по квартире пьяный и в подштанниках, млеет перед молоденькими артистками театра. По-мужицки запросто «тыкает» всем директор Изгагин. Другой секретарь обкома, Борис Коноплев, с обстоятельностью сельского старосты вникает в проблемы простых пермяков… Такие черты не просто органичны этим людям – они еще и педалируются, а потому и остаются в памяти свидетелей. Там, в недрах исконной жизни, еще был изначальный, неистребимый общинно-родовой смысл. Пусть примитивный, но смысл. А интеллигентское самостояние советской партхозэлиты смысла не имело. Это сейчас такой смысл появился – правда, сформулирован он был еще триста лет назад, когда Акинфий Демидов внятно объяснил ситуацию своему племяннику: «Моему карману родни нет!» А в советскую эпоху смысл был заменен заданиями партии и правительства, наказами съездов. Партхозгенералам лично для себя подсознательно приходилось искать этот смысл в уже утраченной ими «народности»: или воображать себя деревенщиной, «тыкая» направо и налево, или строить вокруг себя не коммунизм, а большую деревню, в которую и превратился город Пермь при секретаре Коноплеве. Смысл ушел из деяний, а его эрзац извратил быт гладиаторов.
