— Шутишь?
— И вечная ночь разольется там, где, где сейчас стоим мы с тобой. — Богиня, похоже, даже не слышала его вопроса.
— Или сейчас не то же?
— Не до шуток! — Властно, как это водится у них, у богов, отрезала Повелительница. — Уж коли я, богиня не из последних, сама за твоей милостью пришла и битый час с тобой лясы точу, словно от пустой поры.
— А я при чем?
В глазах Мараны мрак клубится, как черный туман.
— Я вполне обычный вояка, звезд с неба не хватаю. Таких пруд пруди и в кучу складывай. А ты мне мир спасать… Найди, кого покруче. Майорские погоны — вот мой предел. И то не факт.
— Не я тебя выбрала. — Безжалостной рукой подавила она его протест. — Книга Мертвых указала твое имя. Она же вычеркнула тебя здесь, чтобы возродить там.
Кивком головы указала за его спину.
— Неволить не могу. Решать самому придется.
Теперь перед ним стояла не роскошная, поразительной красоты женщина, а настоящая богиня. Такая, какой и возразить язык не повернется. С прямой спиной, властно откинутой головой. И взглядом, который проникал в самую душу.
— А горбатого лепила! Случайно пробегала… И про Книгу эту. — Потерянно пробормотал он. И с надеждой в голосе, чувствуя, как на плечи, ломая позвоночник, валится неимоверная тяжесть. — А боги сами не могут?
— Тебе решать. — Так же твердо ответила Марана. — И жить тоже. А боги в дела людей давно перестали вмешиваться, что бы ты знал.
— А варианты есть?
— Пойдешь дорогой мертвых. — Богиня словно и не слышала его бормотания, заранее угадав исход разговора. — Как раз ко времени поспеешь. — А остальное…. Впрочем все там откроется.
Плащ взлетел над ее головой и густая тень накрыла ее, расползлась в стороны и плеснулась в его лицо, утопив в вязкой чернильной мгле.
— Мара мыла раму. — Почему-то всплыли в памяти строчки из старого букваря. — Мама мыла Мару. Бред! Полный бред. И сплошная чернуха. Умер, так умер. И не фиг было переделывать.
Детский, визгливый плач ворвался в уши, пробившись через непроницаемую черноту.
— Ольхом назовите, Ольхом….
Голос женский, истерзанный болью и мукой.
— Бред сумасшедшего.
Ослепительно яркий свет режет глаза.
— Кончается. — Басит мужской глуховатый голос.
Могучего вида старик стоит на коленях под низким потолком, склонив косматую, давно не чесаную голову, стянутую поперек лба сыромятным ремешком. На руках у него голое и мокрое еще дитя.
— Не кричит уже. Захлебнулся. Отходит должно…
Голос уже другой. Не старца.
— Эх, бабы, бабы. Родить затеются и то по — людски не выходит. Сама дух испустила, и дитя уходила.
