– Нехорошо ведь получится, – просительно уже выговорил я. – Хоть у меня и нет с собой прав, но бросать-то их вроде не по-честному, а?
Татьяна ковыряла носком туфли песок, смотрела вниз.
– И ракетки твои в машине остались. Ты уж не сердись, а? Только никак я не могу вот так уехать.
– Ну вот! А я все ждала, ждала: вспомнишь ты сам или…
– Вот ты, оказывается, какая! – с опаской сказал я.
Она привстала на цыпочки, поцеловала меня, сказала:
– Знал бы ты, до чего ж я тебя люблю!
И мы пошли назад. Долго молчали, а потом я сказал:
– Знаешь, можно, конечно, и шутить, и трепаться, но ведь есть в жизни вещи… Ну, на которых и вся жизнь стоит!
– Вот-вот: святые!
– Да, святые, хоть и старомодное это словечко.
– Нет, оно не может быть старо – или новомодным: оно вечное!
Я даже остановился. Татьяна и раньше нравилась мне, возможно, я любил ее с того самого времени, как нес на руках в больницу. Может, даже и еще раньше. Но вот только сейчас понял то главное, из-за чего я люблю ее. Это ощущение было таким сильным, будто до этого я сидел в кино и все происходящее видел на экране, а тут – сразу это экранное окружило меня, стало живым, моим собственным, родным! В чем-то самом главном мы с Татьяной оказались одинаковыми, как до этого у меня было только с мамой.
Татьяна стояла и терпеливо, очень внимательно и ласково смотрела на меня.
– Какого цвета небо? – спросила она очень серьезно.
– Голубого… И еще синего вон там. А там – белесое. -
– Ну вот! И я вижу его точно таким же, понимаешь?! Точно-точно таким же, как и ты видишь. И так у нас с тобой будет всегда, всю нашу жизнь!
А я почувствовал, что сейчас могу заплакать от счастья!… Не знаю уж, как Татьяна увидела это, только она поспешно пошла вперед. Шла себе и шла, а я смотрел на нее. И по-прежнему видел, конечно, ее красивые ноги и эти проклятые брюки-эластик, которые решительно ничего не скрывали, И голые руки, и шею, и плечи, и волнистые, уже высохшие волосы. Все это было и таким, как раньше, и совершенно новым уже, почти как мои собственные руки и ноги. Пошел за ней.
– Тебе надо что-нибудь поесть, – сказала она, – ты ведь так ничего и не ел.
– Хочешь, я сейчас на эту сосну залезу?!
Она остановилась, повернулась, посмотрела на меня, все поняла, сказала спокойно:
– Нет, пока не хочу. – Помолчала, добавила с улыбкой: – Пока.
– Но тебе даже говорить не придется; если в жизни потребуется, я и так пойму.
– Я же об этом тебе говорила, что знаю.
Около коврика с едой и бутылками, развалившись на спине, спал Венка. Больше никого не было. И вот тоже странно: все, что было до этого, даже сами ребята вдруг показались мне какими-то новыми, точно я сам теперь уже глядел на все будто с пригорка, сверху.
