— Нет, а что?
— Хочешь с нами? Вон к тем холмикам? Это — могильники. Мне надо кое-что посмотреть, прикинуть.
Валька обрадовался.
— Хочу. Вы их тоже раскапывать будете?
— Если успеем. А нет — на следующий год.
Чуть ли не до вечера пробродил Валька с Игорем Сергеевичем и Собачкой, слушал рассказы археолога о знаменитых находках в древнейших захоронениях, о жизни людей, которых уже нет тысячи лет.
Солнце давно опустилось за высокие сосны на другом берегу реки, от воды уже потянуло прохладой, а Вальке никак не хотелось расставаться со своими новыми друзьями. Да вдруг вспомнил, что не выполнил наказ дяди Тимы, не натаскал воды в бочку, и заторопился домой.
— Можно, я к вам завтра еще приду?
Игорь Сергеевич даже руками развел:
— Что за вопрос! Конечно же. Рад буду.
— А вы где живете?
— В березнячке. Видишь, вон палатка белеет? Там.
Дядя Тима был не то чем-то сильно взволнован, не то разгневан.
Глянул на Вальку, сказал хмуро:
— Нехорошо, Валенсин: я понадеялся на тебя, а ты — вишь… Скотина не поена…
Валька виновато произнес:
— Забыл, дядь Тима… Да вы не беспокойтесь, я сейчас, я мигом…
— Ну, ну, давай. Это я для порядку. У нас так заведено: сказано — сделано. Уяснил?
— Уяснил, дядь Тима, уяснил, — на ходу выкрикнул Валька, хватаясь за ведро. — Я быстро.
На крылечко вышла тетя Груня.
— Поел бы сначала, Валя!..
Валька лишь рукой махнул: потом.
Было уже темно, когда он вылил в бочку последнее, тридцать шестое ведро. Разогнулся устало, вытер со лба пот, прислушался: на улице ругались. Выглянул: дядя Тима с соседкой Савельихой.
— Уймись, говорю, дура, уймись, — шипел дядя Тима. — А то не погляжу, что баба, — душу вытряхну… Ишь, выдумала что: ее деляна! Моя она, поняла? Три года, как моя. Из-за доброты своей не косил там раньше. Нужды не было. Нынче — хватит. Понравилось чужим-то пользоваться?
Савельиха даже поперхнулась:
— Это я-то чужим пользуюсь? Я?! Да ты не про себя ли говоришь, окаянный? Ведь все село знает, каков ты есть… Грызун ты, Грызун проклятый!
Валька видел, как дядя Тима раза два намахнулся на Савельиху, но ударить не решился, только провыл, словно от боли:
— У-у, вражина вяленая!..
Валька тихо отошел от калитки, полез на сеновал. Вся радость, которая держалась в нем весь день, исчезла. На сердце стало тяжело, будто он совершил какой-то непростительный проступок. Ругань на улице продолжалась. Только сейчас уже о каких-то дровах, которые кто-то наготовил в лесу, а дядя Тима увез к себе. Вскоре к их голосам прибавилось еще два или три, и поднялся такой тарарам — настоящий базар.
