- Как ты лжешь! - сказал Пинкертон. - Зачем ты лжешь?
Прежде чем ответить, бродяга сделал несколько ударов киркой, затем оперся на нее с видом отдыхающего скульптора.
- Это не ложь, - грустно сказал он. - Боже мой! Какая весна! Вспоминаю мои приключения среди гор и долин Эвареска. Великолепно идти босиком по свежей пыли. Крестьяне иногда сажают обедать. Спишь на сене, повторяя милый урок из раскинутой над головой астрономии. Как пахнет. Там много цветов. Идешь, как будто по меду. Также озера. Я имел удочки. Бывали странные случаи. Раз я поймал карпа в двадцать два фунта. И что же? В его желудке оказался серебряный наперсток...
- На этот раз ты действительно безбожно врешь! - крикнул Пинкертон. Карп в двадцать два фунта - абсурд!
- Как хотите, - равнодушно сказал бродяга, - но ведь я его ел.
Наступило молчание. Арестант разрывал небольшой участок.
- Нет лучше наживки, - сказал он, вытаскивая из глыбы и перебрасывая с руки на руку огромного ленивого червя, - как эти выползки для морского окуня. Вот обратите внимание. Если его разорвать на небольшие куски, а затем два или три из них посадить на крючок, то это уже не может сорваться. Испытанный способ. Между тем профаны надевают один кусок, отчего он стаскивается рыбой весь.
- Глупости, - сказал Пинкертон. - Как же не сорвется, если выползка перевернуть и проколоть несколько раз, головкой вниз.
- Вверх головкой?!
- Нет, вниз.
- Но обратите внимание...
- А, черт! Я же говорю: вниз!
Арестант сожалительно посмотрел на начальника, но не стал спорить. Однако был он задет и, взметывая киркой землю, бурчал весьма явственно:
- ...не на всякий крючок. Притом рыба предпочитает брать с головы. Конечно, есть чудаки, которые даже о поплавке знают не больше кошки. Но здесь...
Снова устав, землекоп повернулся к Пинкертону, убедительно и кротко журча:
- А знаете ли вы, что на сто случаев мгновенного утопления поплавка девяносто пустых, потому что рыба срывает ему хвост?! Головка же тверже держится. Однажды совершенно не двигался поплавок, лишь только повернулся вокруг себя, и я понял, что надо тащить. А почему? Она жевала головку; и я подсек. Между тем...
Его речь текла плавно и наивно, как песня. Жара усиливалась. От ног Пинкертона к глазам поднималось сладкое сонное оцепенение; полузакрыв глаза, вслушивался он в ропот и шепот о зелени глубоких озер, и, наконец, чтоб ясно представить острую дрожь водяных кругов вкруг настороженного поплавка, зажмурился совершенно. Этого только и ожидал сон: Пинкертон спал.
