— Вы это о чем? — спросил Сема, обиженный тем, что его прервали, и одновременно прикидывая, не задел ли ненароком въедливого старца.
— О ней, голубушке, о ней, родимой, — потирая дряблые ручонки, ответствовал Лазарь Сигизмундович. — Время уж какое, надо бы и откушать.
— Значит, так, молодой человек, — взял в свои руки бразды правления Расторгуев. — Повесть ваша сыровата, да и вряд ли она будет интересна читателям. Современный, знаете ли, читатель живет, как это не удивительно, в современном мире, и ваши псевдоисторические изыскания ему абсолютно не нужны. Читатель стремится в гущу событий, к телевизору, наконец. Заклеймите врагов перестройки, бюрократов всяких, приспособленцев. А еще лучше воспойте новых депутатов, выходящих прямо из народной среды, понимающих чаяния и надежды каждого советского человека. Неисчерпаемая, скажу вам тема! Ну и главное, над языком вам надо еще работать, над стилистикой, лексикой и прочей белибе… Гм… Простите, увлекся. В общем — работайте. И учиться вам, конечно же, нужно. Учиться, не побоюсь этого крылатого выражения, учиться и учиться. А у кого перенимать мастерство, у нас в Волопаевске найдется, — и широким движением руки Расторгуев указал на замерших в предвкушении застолья, давая понять, что разговор окончен.
Серега проглотил комок и, понурив голову, поплелся к двери.
— Водку-то оставь! — в один голос гаркнули литераторы.
С каждым шагом, отдалявшим Бубенцова от Дома литераторов, жить хотелось все меньше и меньше. На душе было гадостно, хотелось немедля срезать где-нибудь бельевую веревку и удавиться на первом же суку. Но как назло ни веревок ни сучков на его пути не попадалось. Посему оставалось, тихо скуля себе под нос, плестись на Малаховку, где Серега обитал в общежитии лудильно-паяльного комбината "Припой", понятное дело, прозванное в народе "Пропоем".
Бубенцов корил себя за то, что пошел в Дом литераторов, что отдал на суд свою повесть, которая оказалась совершенно никчемной. Но еще больше он жалел потраченных денег.
"Вот ведь мерзавцы, — размышлял Серега, — водки заказать не постеснялись, знаючи уже, что повесть никудышная. По-свински это, совершенно по-свински. Так благородные люди не поступают. Хотя, что это я? Как смею судить людей творческих и уважаемых? Правы они, тысячу раз правы. Сунулся я с суконным рылом в калашный ряд, вот и схлопотал. Писателем себя возомнил! Да какой к черту из меня писатель, лудильщик я недоученный… Вот это они мне и объяснили популярно и увесисто"…
