— Роды… Это роды.
Какие роды, о чем она? У меня ж еще в запасе десять дней… Ну девять.
Они что-то делали с ее телом, она отбивалась руками и все норовила встать, пойти в туалет, старуха и проводница ее Не пускали.
— Ты что, в унитаз хочешь родить? Раз фельдшерица говорит, что роды, значит, роды!
— Нет… — простонала Нина, — мне рано… Это расстройство…
Но ее опять обволокло болью, она тихо стонала, раскачивалась, ожидая облегчения, уже знала, что за приступом боли обязательно придет облегчение, и тогда она отдохнет и все им объяснит.
Потом в память вошло и застряло там странное слово:
— Аксай.
Слово было бессмысленным, оно ничего не выражало и не объясняло, но его почему-то повторяли:
— Аксай… Но в Аксае мы не стоим…
— И опять:
— Аксай… Только минуту.
Боль отпустила, Нина старалась быстрее отдохнуть, уйти в сон, но мучило непонятное слово, в нем была тревога. Она открыла глаза, и спросила:
— Аксай — это что?
Фельдшерица пригнулась к ней, и она увидела темное в морщинах лицо с острыми скулами.
— Ак-сай… — медленно повторила Нина сухим спекшимся голосом.
Проводница стояла в дверях и все время выглядывала в коридор.
— До Уральска она не дотянет, — сказала фельдшерица. — Надо снимать в Аксае.
Проводница опять выглянула в коридор:
— Да ейный кавалер побежал к начальнику поезда.
— Надо снимать, — повторила фельдшер.
— Не надо, — слабым голосом попросила Нина. — Я в Саратов хочу дайте мне таблетки…
Она обняла себя руками и заплакала от безнадежности; все напрасно, они ее не слушают, с ней не хотят говорить, они сделают по-своему, и это будет несправедливо…
И снова ее сковало горячей обливной болью, она задавила крик, вырвался тихий протяжный стон, фельдшерица промокнула ей лоб марлей, поднесла ватку с остро бьющим запахом нашатыря. Что же это такое, мучилась Нина, не могла природа так жестоко обойтись с женщиной, никто бы не согласился рожать, эти муки нечеловеческие, а они говорят, роды… Ну и пусть, пусть, наверно, я умираю, покорно думала она.
Время для нее не существовало, она не знала, день ли сейчас или ночь, и не понимала, что с ней делают, почему толпится так много людей, ее подняли, одели и повели, поддерживая с двух сторон, а она, когда боль простреливала её, все норовила опуститься на пол, висла на чужих руках, чернота занавешивала лица людей, но один раз она узнала Игната Петровича и удивилась, что он не защитил ее, позволяет этим людям делать с ней что-то непонятное…
Игнат Петрович шел впереди и все оглядывался, смотрел жалко, потерянно, и она покорилась воле всех этих людей. Кто-то подхватил ее сильными руками, снял со ступеней и повел к маленькой желтой станции, там уже стояли вещи, ее посадили на чемодан. Опять возникло перед ней лицо Игната Петровича:
