Постепенно Нина привыкла к здешнему размеренному быту и голосу этой женщины, но ее мучило вынужденное безделье и то, что эта женщина сидит тут ради нее; она радовалась, когда Алевтина Андреевна отлучалась в город, принималась наводить порядок, вытирала везде пыль, мыла легкие крашеные полы, намотав на щетку тряпку — сгибаться ей было трудно, — как-то раз хозяйка застала ее за этим занятием, сказала недовольно:
— Ах нет, не стоит, мы это делаем не так…
Но она не объяснила, как именно они делают, а прошла в комнату и, тяжко вздыхая, опять принялась вязать. И все чаще Нина ловила на себе нетерпеливый взгляд ее выпуклых холодных глаз и понимала, что она в тягость этой женщине. Вот и сейчас сидела она с книгой, скользила глазами поверх строк и думала: ноябрь на исходе и надо что-то решать, а я все тяну…
Нина все время ощущала какие-то враждебные токи, исходящие от Алевтины Андреевны. Она почему- то сразу — еще тогда, когда Алевтина Андреевна вошла в своей шубке и пуховом платке, — почувствовала эту враждебность и прониклась неприязнью к ней.
С Ниной и раньше случалось такое. Например, в детстве, Нине было лет одиннадцать, когда (Отец впервые познакомил ее с Людмилой Карловной. Нина пришла к отцу в штаб корпуса — было это в Саратове, — отец стоял рядом с машинисткой, что-то диктовал ей. «А вот моя дочь», — сказал он, увидев Нину, и машинистка протянула ей руку. Нина запомнила серые усмешливые глаза и длинные малиновые ногти. Подумала: как она печатает с такими ногтями? «Людмила Карловна знает немецкий, ты можешь поговорить с ней», — улыбнулся отец. Но Нина молчала. Она еще не знала, что эта женщина войдет к ним в дом, займет место умершей матери, вообще ничего о ней не знала, но у нее сразу вспыхнула острая неприязнь, беспричинная и необъяснимая, и тягостное предчувствие, связанное с этой женщиной. Она стояла молча, смотрела в пол, понимала, что ставит отца в неловкое положение, но ничего поделать с собой не могла. И тогда заговорила Людмила Карловна, спросила по-немецки, как зовут, сколько лет, в каком классе учится… Нина уже три года занималась с учителем, все понимала и неплохо говорила, но сейчас тупо молчала, так и стояла с опущенными глазами. «Что ж ты, мне стыдно за тебя», — покачал головой отец, и она знала: надо хоть что-нибудь ответить, — но не могла. На нее нашел очередной «столбняк» упрямства — так называл это отец, — она словно бы замирала, и ничто не могло заставить ее проронить слово. «Она стесняется», — извиняюще сказала тогда Людмила Карловна, и отец повторил: «Стесняется» — и потрепал Нину по плечу.
