Жалобам не было конца. Практически вся мебель в доме была обгрызена, а все ботинки и перчатки изжеваны. Что было делать? Отдать собаку чужим людям казалось мне почти предательством, и я решил забрать его с собой в Кембридж, где в то время у меня был свой домик с довольно приличным садом. Пусть себе гавкает на здоровье. Но не тут-то было.
Почему-то англичане считают, что все бешеные животные приезжают к ним из-за границы, а своего бешенства у них возникнуть никак не может. Во всяком случае, ввезти в Англию животное труднее, чем наркотики. Для четвероногих иммигрантов предусмотрен карантин на полгода, а их хозяевам предоставляется право приходить к ним на свидание, как родственникам в тюрьме. Стоит все это удовольствие 40 фунтов в неделю, то есть столько же, сколько в Англии зарабатывает неквалифицированный рабочий.
Поставленный перед выбором: или посадить лучшего друга человеков в тюрьму, или отдать его в чужие руки, я все-таки предпочел последнее. Этика старого зэка не позволяла поступить иначе, а моим в Цюрихе так и не удалось найти квартиру, где бы собакам позволялось пользоваться свободой слова. С другой стороны, англичане наотрез отказались признать его британское происхождение и облегчить процедуру возвращения на родину. Бедный пес! Сам того не подозревая, он оказался в типично эмигрантской ситуации: там легко въехать, но нельзя тявкать; тут тявкай сколько влезет, но въехать не позволяют. Спасибо, нашлись хорошие люди — приютили его, бедолагу.
Но вот разбросало нас по белу свету. Так ли, сяк ли, а все устроились. Прошла пора первых восторгов, первых удивлений, открытий и разочарований, период критических сравнений, когда человек невольно вскрикивает: «Надо же, совсем как у нас!» Или даже: «У нас, пожалуй, было лучше…» Удивительно, как быстро забывает человек все скверное, что с ним происходило, а вернее сказать, это скверное предстает вдруг в ином свете — героическом. Казалось бы, уж на что война дело недоброе, а и то старые вояки вспоминают ее как лучшую пору своей жизни. Теперь, 35–40 лет спустя, кажется им, что дышали они тогда полной грудью, а во всем происходящем был высший смысл, особые отношения с людьми и скрытая цель. Так вот и бывший зэк иной раз вздохнет и признается, что в тюрьме ему, пожалуй, было лучше.
Я убежден, что ностальгия — вовсе не тоска по родине. а тоска по прошлому, которое всегда кажется нам лучше сегодняшнего. Так приговоренному к смертной казни каждая прошедшая минута кажется лучше наступившей, а дряхлому деду мерещится, что в дни его молодости и морозы были крепче, и люди смелее. Эмигранта роднит с ними обоими невозможность возвратиться. Такое же сводящее с ума ограничение, как для заключенного — вечно запертая дверь его камеры. Но вот ее отперли, и первый же взгляд на грязную улицу, дощатые заборы, унылых прохожих напрочь развеивает многолетнюю мечту о свободе. (Мне приходилось встречать в лагере людей, бежавших из СССР и вернувшихся назад в погоне за прошлым. По их рассказам, тотчас же при пересечении границы приходило сознание совершенной непоправимой ошибки. Чем дальше, тем меньше узнавали они то, что грезилось им в эмиграции, а прибыв в лагерь, уже ностальгировали по оставленному Парижу, Лондону, Риму…)
