— Значит, ты тоже исправилась?
— Как тебе сказать? Право, не знаю. Вы тогда толковали: исправиться — значит вперед двинуться. А мне бы назад отодвинуться, к детству. Много то время лучше было.
— Конечно, то время гораздо лучше, только легко ли тебе будет возвратиться к нему?
— Я не говорю, что легко. Да шатания-то мои мне опротивели до тошноты, а главное — старости страшно!.. Видишь ты этого солдатика? Вот все икает-то который? Это, милый ты мой, важная птица, завидный для девицы нашего сорта жених. Единоутробный мой и хлопочет теперь об этом из всех сил. И не почувствует, сердечный, как я стану унтер-офицершей и честною женой. Венец, брат, ведь все, не в одном нашем омуте, покрывает. Может, лет эдак через тридцать, прапорщицей буду, в большой свет попаду…
— Да, это хорошо! — сказал я в рассеянности.
— Да ты, я вижу, забавник! — ответила она с громким хохотом. — Поддакиваешь. Исполнение желаний и без твоих слов полное… Давай исправляться, Сизой!
— Давай, — согласился я.
И мы выпили.
— Скверная у меня привычка есть, Jean: выпью одну рюмку, хочется другую. Выпьем по другой!
Мы выпили по другой.
— И другая у меня привычка есть, еще глупее: когда выпью другую, уж не могу никак, — надо третью.
— Это ты шутишь?
— Ни-ни, — говорила она, наливая третью рюмку, — привычка; оттого я могу ишплявитьшя, как ты, а исправиться совершенно нет силы, потому что за третьей рюмкой у меня непременно следует кутеж, на-квит: через реки прыгаю, моря перехожу… Я, Сизой, больше всего люблю такие приятные занятия и уважаю на свете одного тебя да выпивку, а выпивку больше тебя, — имей это в соображении.
Между тем оргия, разгораясь, становилась час от часу безобразнее. Фельдфебель доказывал солдатику-музыканту, что он молокосос и что, ежели он не будет оказывать старшему почтения, старший ему может в морду накласть, как и закон будто бы повелевает.
— Ну, это увидим! — отвечал солдатик, задумчиво и уже не так смело, как прежде, перебирая на гармонике.
— И не увидишь, как я тебе поднесу! — горячился фельдфебель.
— Увидим, — отстаивал солдатик.
— Ну, что, Сизой, пьян ты? — спросила меня Саша, раскидываясь на лавке и закуривая папироску.
— Пьян.
— Скажи же мне, ученый ты человек, когда люди лучше бывают: пьяные или трезвые?
— Пьяные.
— Bon! Я с тобой согласна. Значит, мы теперь с тобой ребята славные?
— Славные! — коротко отвечал я, потому что думы, одна другой печальнее, зароились в голове моей и отнимали всякое желание говорить.
