Джоан оказалась высокой блондинкой, длинноногой и худощавой, таких Свонни называла «типичными датчанами», с огромными голубыми глазами и сильными ловкими руками. На вопросы Свонни она отвечала: «Не понимаю, о чем вы спрашиваете» и «Не знаю, что вы имеете в виду». И, в конце концов, словно сделав усилие и приняв всерьез этот бред сумасшедшего, она торжествующе заявила:
— А почему вы не спросите об этом вашу мать?
Та объяснила, что уже спрашивала, и рассказала, что из этого вышло.
— Вам лучше поговорить с моим сыном, — предложила миссис Селлвей.
Это, конечно, был Пол, тот, что прислал письмо. Джоан очень хотела, чтобы Свонни поведала обо всем ее сыну, который, очевидно, стал единственной опорой после того, как ее покинул муж. Свонни спросила, откуда он может что-то знать, его тогда еще и на свете не было, но Джоан оставалась непоколебима.
— Меня тоже тогда не было, — отрезала она.
Никакого сходства между Хансине и ее дочерью Свонни не нашла. Служанка Асты была веселой, улыбчивой женщиной, заботливой и надежной, по-матерински ухаживала за детьми в отсутствие Асты. Или такой ее запомнила Свонни.
— Я просто подумала, что ваша мама что-нибудь рассказывала о том времени. Ну, когда она была с моей мамой.
— Она не рассказывала.
И по поведению Джоан Селлвей, по тому, как она замкнулась, подавила сильное раздражение, Свонни поняла, что Джоан никогда не хотела знать о жизни матери до ее замужества. Вероятно, даже просила Хансине никогда не упоминать о тех годах в присутствии ее мужа Рональда, а потом и сына Пола. Ее мать была прислугой. Раболепствовала перед матерью этой женщины. С какой стати ее должна допрашивать женщина, ничем не лучше ее самой — хозяйки такого красивого дома в Борхэмвуде, матери будущего сына-доктора? Может, эта женщина пришла высмеять ее, наговорить гадостей из-за простого, даже позорного происхождения ее матери?
Свонни поняла, что давить на Джоан нет смысла, та ничего не расскажет, потому что знает не больше, чем сама Свонни, к тому же не имеет ни желания, ни причины узнать.
Свонни была унижена. Она видела, или думала, будто видит, что попала в глупое положение, но ничего не могла поделать, не могла остановиться. Ей стало хуже, чем до смерти моей мамы. Ее преследовал страх, что Аста вскоре уйдет, так и не открыв правды. Даже если и захочет открыться, она быстро дряхлеет и вряд ли сможет все вспомнить или связно рассказать. В действительности же никаких признаков старческого маразма у Асты не наблюдалось, хотя ей шел уже девятый десяток. Она оставалась все такой же капризной, упрямой, эгоцентричной, жестокой, но на удивление очаровательной.
