Часа через два после этого Олимпиада Игнатьевна, Наташа, Петруша, Григорий
Алексеич и Сергей Александрыч сидели все вместе в гостиной в ожидании ужина. Наташа была несколько рассеяннее обыкновенного и как-то все невпопад отвечала на вопросы
Сергея Александрыча. Григорий Алексеич, напротив, был в самом приятном и веселом расположении духа и даже очень одобрительно улыбался, слушая Петрушу, декламировавшего ему свои новые стихи.
Олимпиада Игнатьевна раскладывала гранпасьянс, вздыхала, охала и изредка поглядывала на дочь с заботливым беспокойством… Месяц прямо смотрел в широкое окно, обливая комнату своим бледным светом и бросая длинные и серебряные полосы на пол. От времени до времени слышался в комнате доносившийся издалека однообразный и мерный стук ночного сторожа.
Олимпиада Игнатьевна оставила карты и обратилась к дочери.
- Что с тобой, Наташа, что ты, нездорова, что ли?
И она приложила руку к ее голове.
- У тебя в лице нет кровинки, а голова такая горячая!.. За тобой надо смотреть, как за ребенком. По вечерам теперь сырость такая, а ты ходишь в саду в одном тоненьком платьице. Того и гляди, схватишь лихорадку.
- Я ничего, - отвечала Наташа, - у меня так только, немного болит голова. Это пройдет.
- То-то пройдет, - ворчала Олимпиада Игнатьевна. - Поди-ка ты спать, напейся на ночь малины да закутайся хорошенько; это будет лучше.
Наташа в ту же минуту встала и подошла к маменькиной ручке. Олимпиада
Игнатьевна перекрестила ее и поцеловала в лоб.
Сергей Александрыч посмотрел на Наташу с улыбкою и пожал ей руку. Григорий
Алексеич молча поклонился ей; и когда она вышла, Петруша отправился вслед за нею.
- Я провожу тебя до твоей комнаты, - сказал он ей.
- Спасибо. Зачем же? Я могу дойти и одна, - отвечала Наташа.
- Мне хочется поговорить с тобою, сестра, - произнес Петруша таинственно.
- О чем? - спросила Наташа, вздрагивая, - пожалуй, когда-нибудь после, только не теперь, Я в самом деле не очень здорова.
Петруша нахмурился.
- Послушай, Наташа… - голос Петруши делался все таинственнее, - никогда еще я не чувствовал в себе такой сильной потребности говорить с тобой. Теперь я, может быть, выскажу тебе то, что другой раз мне не удастся высказать. Ты знаешь, что у меня минуты откровения не часты.
