— Это вы меня спасли?
И, увидев недоумевающее лицо Федора, напомнила:
— Во время отступления белых из города я каким-то образом осталась... А вы направили меня в госпиталь...
Было такое. Может, и она, что мог тогда рассмотреть Федор. И он только плечами пожал вместо ответа.
Женщина неуловимым движением вытащила из-за ворота халата колечко, на котором остро сверкнул какой-то камушек.
— Вот... Осталась память о матери... Возьмите!
— Ну что вы, что вы! — И Федор даже попятился.
— Оно с бриллиантом. Стоит очень дорого. Вы можете...
— Нет, нет... Сдайте его лучше в фонд республики!..
И уже от двери, не из озорства, а просто так, выпалил блоковское:
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу...
— Вы!.. Постойте! — неестественным голосом крикнула женщина и даже руки вперед протянула.
— Некогда сейчас! Я вас потом навещу...
И навестил. Привез рыбы, еще кое-чего из съестного — пусть поправляется.
В прошлый приезд в госпитале ее уже не застал — выписалась. Работала в штабе, машинисткой. Направился туда. Открыл дверь и замер: стоит у окна. Темный силуэт на светлом фоне. Как отчеканенный. Голова с чуть отросшими вьющимися волосами откинута назад, словно ее оттягивает невидимый тяжелый узел волос, резко выделяется тонкий прямой нос, губы плотно сжаты; где-то он уже видел такой профиль. То ли на картине, то ли на старинной монете.
Оглянулась на скрип двери и, как показалось Федору, вздрогнула. Потом быстро пошла навстречу. Никого не стесняясь, положила руки на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы. Да еще и сказала:
— Как я по вас соскучилась!..
Ведь вот вроде и обняла, а тело чужое. И руки чужие. И поцелуй холодный, словно сквозь стекло. И в глубине огромных глаз затаился холодок отчуждения.
Сказала негромко, но так, что в комнате все слышали:
— Пойдемте немного погуляем...
Быстро, глядя под ноги, сошла по лестнице, не поднимая глаз, минула часового и только тогда заговорила:
— Ах, я здесь как в тюрьме. Да даже не в тюрьме... Эта расстрига...
— Кто, кто?
— Да так называемая княжна!..
Они пошли вниз по Пушкинской, прямо по булыжникам мостовой. Федор вышагивал рядом, стараясь попасть в ногу, и вспоминал. Не любил он бульвар. В детстве на него он мог попасть только днем, и то, если близко не было городового. Да и неприятно ощущать на себе все время презрительные взгляды нарядной, бесцельно фланирующей публики. И все же бульвар притягивал. Особенно по вечерам, когда он казался таким ярким и таким праздничным по сравнению с темными, пыльными улицами Слободки. А по праздникам здесь бывали концерты. Капельмейстер чех Матоушек, кроме оркестра, размещал группы музыкантов в зарослях Дикого сада, на Стрелке, на склонах берега, и казалось, что музыка волнами переливается над просторами рек Ингула и Буга, над городом... Но из этой волшебной сказки частенько вытаскивал городовой: брал за ухо, а потом гнал от решетки.
