; на челе лежала лента, на которой золотыми буквами означено было её имя и возраст, на левой руке лежал младенец, умерший спустя несколько минут после своего рождения, одетый в серебряную ткань, в правой руке разрешительная грамота
[105].
Когда все заняли свои места, то взошли слуги проститься с госпожою, младшие впереди. Они целовали её руку и дитя, прося прощения в проступках и сопровождая слезы ужасными криками. Затем подходили знакомые, которые целовали умершую в лицо и также плакали навзрыд. Потом подходили родственники, самые близкие; после, когда прощался брат её [106], то я думала, что он совсем опрокинет гроб. Но трогательнее была сцена при прощания супруга. Он сначала отказался присутствовать при этой ужасной церемонии, но герцог [107] приказал ему покориться обыкновению русских, представляя, что он, как явный чужеземец, лишится общего уважения. Его вывели из комнаты два чиновника, которые впрочем его более поддерживали, нежели сопровождали. На лице его изображалась скорбь, скорбь безмолвная. Взошед в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем подошел к гробу, но здесь упал в обморок. Когда он был вынесен и приведен в чувство, то подняли тело и поставили в открытой карете. За гробом тянулся длинный ряд карет, и так как покойница была жена генерала [108], то гроб провожала гвардия. Поезд отправился в Невский монастырь. Когда ехали по улицам, на гробе лежал парчовый покров, который, впрочем, снят был при входе в церковь. В церкви церемония прощания повторена была ещё раз, но муж, едва приведенный в чувство после другого обморока, увезен, бедный, был домой ещё прежде. После погребения все возвратились в дом Бирона на большой обед, на котором уже больше веселились, нежели скорбели. Казалось все забыли печальное событие. Воображаю, что Вы коварно улыбаетесь, что я ничего не говорю о несчастном супруге. Он, мне кажется, в самом деле сражен скорбью. Он любил её во все время супружества — это видно было из его обращения с нею. Если Вы задумаетесь над моим письмом и в таком положении застанут Вас, то конечно мне не уйти от вины, что я навожу на Вас грусть. Впрочем, надеюсь, Вы не объявите истинной причины, Вы умеете так долго держать его в покорности к себе, не раскрывая движении своего сердца. В самом деле, я прошу Вас не показывать никому этого письма, то, что оно писано к другу, не может служить мне извинением. Мои замечания смешны и их никто не должен видеть, если для Вас дорого, чтоб я была вашею и проч.
