Яков Яковлевич хотел было, как полагается, представиться хозяйке, но определить ее среди присутствующих дам он не мог. Поэтому, а также потому, что никто не обращал на него никакого внимания, он отошел, солидно потирая руки, в дальний угол.
— Гм…, что-то вроде притончика, — думал он, критически оглядываясь. — Надо постараться улизнуть при первом удобном случае.
Однако удобного случая не представилось. Через минуту появился Барановский, успевший обрядиться в темный кавказский костюм, украшенный серебренной чернью, и мягкие сапожки без каблуков. Он хлопнул в ладоши и все вокруг стихло.
— Готово? — вопросительно подскочила его бровь. — Отлично… Прошу гостей к столу. Федя, держи полит слово. Одна минута!
Парторг Сычев, находящийся всецело под обаянием блистательного атамана хозяина, поднял бокал.
— Товарищи, буду краток. Выпьем за дорогого вождя, друга и учителя, горячо любимого товарища Сталина и его верного соратника железного наркома Ежова. Ура!
Присутствующие дружно возликовали и прокричали трижды ура.
Потом выпили. По московскому новейшему способу ничем не закусили, только глотнули сельтерской. От новейшего способа и с голодухи у Якова Яковлевича сразу сильно зашумело в голове. Когда он захотел посмотреть повнимательней на свою соседку Мурочку, то никак не мог наставить свои глаза на фокус. Полные плечи девушки виднелись где-то вдали и в дымке.
— Хотите, я вам положу студня, — издали донесся голос Мурочки. — А то после третьей сляжете.
— Сделайте одолжение, пожалуйста.
Тут Яков Яковлевич обратил внимание, что на праздничном столе стояло множество блюд с заливными: рыбными, мясными и из других, еще неизведанных, продуктов. Так ему запомнился, например, студень из бычьих глаз с крутыми яйцами и оливками, и потом в жизни, когда нужно было подумать о чем-либо страшном, он всегда вспоминал это изысканное блюдо.
Тосты шли за тостами. Когда пили за Электросилу, и дверях, очень кстати, появился запоздавший управляющий трестом Савелий Игнатьевич. Старик был очень представителен в своей полувоенной, гнилистого цвета тужурке-сталинке, и с орденом Ленина на пролетарской груди.
Все встали, приветствуя начальника, Барановский же уже неслышно подходил к нему с кубком Большого Орла, Осушив кубок, старик немедля переселился на небо, и потом весь вечер только блаженно поикивал.
Вскоре наступил психологический момент для пения и пляски. Яков Яковлевич сидел на турецком диване, осоловело смотрел на беснующихся, и всем своим существом чувствовал, что ему пора смываться. Но какая-то сила сковала его члены, и он все глубже погрязал в трясине.
