А бояре московские не дождались от нас, послов, никакого сообщения, и впустили Жолкевского с войском в Москву. Теперь уже не Мстиславский начальствует, а Жолкевский с Федькой Андроновым. Об этом нам поведал московский гонец Иван Безобразов.
А кормят нас поляки скудно, а если и чего-нибудь доброго пришлют, то всё главнейшим послам достается, а мне мало перепадает. Жилья у нас тоже нет годного, а теперь настала осень, листья с деревьев опадают, и по ночам случаются морозы. Потому в шатрах и в землянках студено спать.
Безобразов меня опечалил, сказав, что какие-то польские роты поставлены в Девичьем монастыре. Как бы с Настёнкой беды не случилось. Ведь они-то, поляки, когда вина напьются, делаются буйны. А там одни девицы да старицы, и некому ратных людей укротить.
Переговоры наши длятся бесполезно. Ни о чем не договорились. Сигизмунд думает, раз Москва в его власти, то и незачем нам делать потачек. И велит забыть о королевиче и присягать его собственной королевской милости. Мы же не поддаемся.
Сказали нам, что гетман Жолкевский выехал из Москвы к королю, а над войском своим, что в Москве, поставил воеводой пана Гонсевского. Князь Голицын на гетмана надеется, что приедет он и попросит короля за нас. Ведь Жолкевский пред всем московским народом крест целовал в верности договору. А теперь паны хотят обманом все нарушить и живьем нас пожрать.
У поляков сделался шум, и я побежал взглянуть. Кричали у Московской дороги. Смотрю: подъезжает гетман Жолкевский с десятью рыцарями, все в шубах богатых московского покрою. А за гетманом везут в открытом возу, напоказ, Василия Ивановича Шуйского и брата его Дмитрия. Василий-то, хоть и был пострижен, едет не в монашеских одеждах, а в царских. Велика ли честь монаха пленить? Вот Жолкевский и обрядил Василия царем, чтобы доблесть свою возвеличить в глазах короля и панов.
Царь Василий лицом хмур и суров, очи долу опустил, едет молча. Дмитрий же, словно побитый пес, скулит, по сторонам озирается, словно боится, что сейчас поляки его побьют, слезы льет и рукавом утирается. А ему, Дмитрию, десяток плетей не повредил бы. Пусть не гордится, на ратном поле не зевает, да невинных отроков не обижает.
Жолкевский, славный ратоборец, глядит отнюдь не надменно, словно и не думает вовсе: «вот, дескать, каков я герой, одолел великое войско и Москву положил к стопам королевича». Напротив, образом смирения показуется. Хитрец! Мол, мне таковые дела нипочем: ну, взял городишко, побил супостатишков, пленил царика с воеводишком.
