Вышел я из шатра, стою как дурак — в одной руке курица, в другой соболя. Сунул я соболей за пазуху, курицу же разломил: половину Федьке отдал, половину сам съел.
Повел меня Федька через поле к шатру Делагарди. У самого шатра увидел я возы, полные соболей, а вокруг возов немецкие сторожа разъезжают с пищалями и бердышами. Я у Федьки спросил:
— Зачем тут столько соболей? Словно на продажу разложили.
— А это, — говорит Федька, — Немцам жалованье привезли.
Тут сам Яков из шатра вышел, увидел меня, толмача кликнул. Поздоровались мы с Яковом, и я ему передал наказ Григориев. Яков тоже был пьянехонек, как и Дмитрий. Видать, вместе пировали. Усмехнулся он и сказал:
— Добро, пусть Жолкевский приходит! Я его встречу с честью. Когда я у Жолкевского в плену был, он мне лисью шубу подарил. А вот я теперь его в плен возьму и подарю ему соболью! Видал, Данило? — показал он на возы. — Жалованье храброму войску. Серебра-то Шуйский не дает. В прошлый раз поповскими ризами заплатил, теперь мехами. Но, сказать по правде, мои вояки и этого не заслужили. Только и знают бунтовать. Вот и нынче опять кричали: подавай им награду немедля, а то воевать не станем.
— Так ты бы и дал им. Ведь соболя-то уже привезены.
— Кому я дам? Они же хотят по старым спискам получить, то есть и на погибших, и на беглых. А я такого неправого дележа не могу допустить. Стало быть, надо учинять перепись. А они, собаки, бунтуют. Пойдем, Данило, спать: время позднее.
Пустил меня Яков в свой шатер, и там я на подстилке скоро уснул.
Пробудился я по недолгом времени от великого шуму и оттого, что челядь шатер складывала. Вылез я, огляделся и тотчас понял, что совершилось предреченное Григорием: гетман напал на царское войско!
Еще почти и светать не начинало. Час ранний был, небо звездами усыпано, а трава божию росою окроплена, аки пречистыми диамантами; и новый день еще утренней светлостию не возсиял. (Вот это место у меня очень красиво получилось).
Немцы кругом бегали с пищалями и громкими воплями. Седлали коней, собирали шатры. Делагарди на белом аргамаке словно вихрь меж ними метался, уряжал полки и роты.
У плетня немецкие стрельцы уже бились с польскими рыцарями, которые первыми приблизились к забору, а за теми рыцарями и другие быстро приближались. Далее в поли горели огненным пламенем обе деревни, которые вчера еще давали кров и пристанище добрым христианам, бедным землепашцам. Из той стороны доносилась польская боевая музыка. А по левую руку, где табор Дмитрия Шуйского, творилась сумятица несказанная. Издали глядючи нетрудно было возомнить, будто там великая и кровавая сеча происходит, в коей из-за тесноты люди до смерти давятся (так было в битве на поле Куликове: не столько людей посечено, сколько подавлено).
