— А она будет? Россия-то? — глаза Шлыкова сделались совершенно трезвые.
— Так ведь это не от меня одного зависит. Всем придётся поднатужиться. Конечно, по Маньчжуриям да Парижам отсиживаться и ждать тоже можно. Толку вот в этом совершенно чуть.
— Яков Кириллыч, — Шлыков покачал головой, от чего русый чуб недоумённо всколыхнулся. — Матерь Божья, если б мне кто раньше такие слова! Может, вся жизнь моя на иную дорожку-то вывернула. Сколько я этих комиссаров и жидов! Матерь Божья…
— Мне бы инструменты настоящие, — тоскливо проговорил Гурьев, запрокидывая лицо к потолку и сжимая кулаки. — Настоящие инструменты бы мне, господин есаул!
— Какие же это?!
— Не знаю, — почти простонал в ответ Гурьев. — Не знаю я. Узнать бы!
В Хайлар прибыли рано утром. Перегрузившись на ожидавший их уже гужевой обоз, пустились в путь, не откладывая. Ехали весь день и вечер, переночевали в хуторе Поставском и, едва забрезжили предрассветные сумерки, снова тронулись в дорогу. К полудню увидел Гурьев знакомые места.
— Я поеду вперёд. Не возражаешь, Иван Ефремыч?
— Что, за Пелагеюшкой своей соскучился? — усмехнулся добродушно Шлыков. — Скачи, скачи, Яков Кириллыч. Мы потихоньку.
Гурьев уже привычным жестом вскинул руку к папахе и пустил Серко в намёт. Потом, жалея коня, придержал, пошёл крупной рысью.
Не прошло и часа, как показались тыншейские курени. И одинокая женская фигурка, замершая на околице. Полюшка, подумал Гурьев. Замёрзла ведь, бедная. Голубка моя.
Гурьев подлетел к ней, соскочил с коня, раскинул с улыбкой руки. Пелагея упала к нему прямо на грудь:
— Яшенька! Вернулся!
— Обещал ведь, Полюшка.
— Обещал, обещал. Знаю. Ну, пойдём, родненький. Я ведь чуяла, что приедешь сегодня. Баню натопила!
— Колдовала, небось, — улыбнулся Гурьев, обнимая её.
— А то как же, — Пелагея спрятала лицо в отворотах его полушубка. — Идём уж…
Гурьев достал из седельной сумки набивную разноцветную шаль с шёлковой бахромой, купленную в Харбине, накинул на плечи Пелагее:
— На вот, Полюшка. Красуйся, голубка моя.
— Спасибо, Яшенька… Да не нужны мне подарки-то. Живой-невредимый вернулся, любушка мой, больше-то не бывает радости. Не обижал тебя Шлыков-то?
— Куда там, — рассмеялся Гурьев, — напугала ты его, видать, до икоты. Слова бедняга молвить не решался.
— Шутишь всё, охальник, — Пелагея впервые улыбнулась. — Идём же, соскучилась я досмерти!
Только теперь понял Гурьев, что тоже соскучился. И как соскучился. А ведь мне уезжать, и совсем скоро, подумал он. Как же я уеду?
