НАГАЕЧКА.
8 февраля. "Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя - воспомни, как гуляла ты восьмого февраля". Студентов больше нет, а есть студенческие роты, откуда прямая дорога - в школу прапорщиков. На погоны звездочку, галифейки, "фрэнч" - хоть недельку другую покрасоваться. И как девушки льнут. Надо забеременеть, а то ведь его убьют... А казарма отдана на съедение вшам.
Мы пели про нагаечку, и считалось чуть ли не революционной, во всяком случае запрещенной песней. Ну, понятно, если бы еще
казаки или жандармы пели, которые нас пороли. Мы пели, упивались. Все поротые. И прапорщики поротые (духовно). И Скобелева, нашего непревзойденного военного вождя, запороли на смерть две немки... в гостинице. И он "от неземного блаженства" скончался. Нет, Скобелев, упадочный герой войны. Суворов, а не он, - наш военный гений. Суворова, надеюсь, не пороли. Он-то парывал!
--------------
17 февраля. Приезжала жена. Ахнула, всхлипнула, все как следует быть. Я ей: - "У вас есть родинка?" Вытерла слезы, посмотрелась в зеркальце (в сумочке) и, стрельнув глазами: - "Какая родинка?" Я уже нехотя: - "Та!" "Да." - "Покажите." - "Вы с ума сошли!" Вспыхнула, как девочка. - "Ну, не надо!" Она воровато огляделась, глаза подернулись влагой. - "Могут войти?" "Могут!" Посмотрела на занавешенное окно и торопливо путается руками в складках платья...
--------------
Прощаюсь с женой. Вялая рука. - "Что же ты мне скажешь?" Кокетливо. И опять слезы и платок и зеркальце. Молчу.
Уехала. На прощанье букет цветов. Плохие этой зимой цветы в Петрограде. Дохлые. Видно здешние.
Женщина - земля. Мы землю обнять хотим, вдохнуть в нее душу.
Опять под подушкой книжка. Новый мученик - Григорий Распутин. Снимок с трупа и объяснено, что одна рука в кулак сжата, а другой благословляет. У Распутина сила в руках была: гладил, ласкал руками, "на руках носил". Женщине нужно и силу и крепость мужской руки ощутить, а не только то. Это мужиковатое искусство ласки в культурном обществе полузабыто. Врачи с своим сомнительным массажем тщетно пытаются воскресить.
СОЛНЦЕ.
Первый раз на улице. И солнце. В Петербурге - солнце! В "Петрограде". Не могу примириться с этим сладковатым словом. Водили в Эрмитаж. Боже мой! Этот откровенный стук сапог, клюшек и подожков по звучному паркету. Им скучно, разве локтем подтолкнешь на Диану Кановы. И стыдливо отведет глаза. Но топают удивительно.
"Я вхожу во дворец к богачу и ковры дорогие топчу". Поэт, а унизился до того, чтобы в этом насладиться. Видно, что ему и
