Хорошо, что Юлька уже спала и не видела его, а то бы испугалась и, может быть, заикой стала на всю жизнь, Юлька… собачонка… солнышко… Я и то почувствовал, что весь дрожу, а уж я-то какой закаленный, не в первый раз вижу. Я же ему и дверь открыл, но все равно было так, что это и не папа вовсе, а кто-то чужой, кто-то беспощадный с топором или ножом угрожает нашим жизням.
Но тут маме плохо стало, а когда ей плохо, мне уж не до себя. Я кинулся на улицу. Там около нашего подъезда телефон-автомат. Я позвонил 03 без монеты и сразу дозвонился. Они спрашивают фамилию. Я кричу: «Малышева! Малышева! Мама моя!» А они хотят знать, почему звоню я, а не кто-нибудь из взрослых. Я соврал, что папы дома нету, а им и этого мало, спрашивают, что с ней, с мамой. Я кричу: «С сердцем плохо!» — а они спрашивают, сколько лет маме, и так спокойно, будто у моей мамы в тридцать три года два сердца, и если с одним что-нибудь случится, то есть еще запасное… Адрес спросили и сказали, что минут через двадцать приедут. Я закричал, сам себя уже не помня:
— Как через двадцать?! Вы что?! Сразу приезжайте, немедленно! Слышите, что говорю! Немедленно!
Трубку повесил и наверх помчался. Они, наверное, там напугались: я только успел маме воды принести, только валерьянку разыскал в шкафу — звонят. Их двое приехало: тётка и дядька. Я им хотел помочь, но они меня турнули, и я на кухне минут двадцать, пока они были у мамы, все время пил воду. Пью и пью. Стаканов пять выпил.
Потом они вышли из спальни, я к ним, спрашиваю, что с мамой.
— Ничего, пройдет, — хмуро ответил дядька в халате. — Пусть полежит.
И ушли.
Они укол маме поставили, я так понял, потому что на тумбочке лежала разбитая ампула, и в комнате сильно пахло лекарством. А Юлька даже не проснулась: лежит себе, разметалась вся, одеяло сбросила и видит, наверно, во сне своих кукол.
Я ее накрыл и присел к маме на кровать. Она бледная-бледная и плачет. Хуже ничего не может быть, когда мама плачет! Я весь сразу цепенею, понимаете? Я не знаю, что делать. Куда бежать? У кого просить помощи? — если мама говорит: «Лёша… Лёша! Что же нам делать?» — а сама плачет.
Я ее гладил по волосам — все, что мог, — пока она не затихла. Потом погасил лампу и пошел к папе. Я боялся, что с ним что-нибудь может случиться. А он все так же лежал, свесив руку, с закинутой головой и открытым ртом. Я снял с него ботинки, перевернул на бок и подсунул ему подушку под голову. И мне все казалось — в какой уж раз! — что это кто-то другой, а не папа. Только похожий на него, но не папа. Кто-то страшно притворяющийся им, как это делают оборотни в сказках, чтобы детей пугать. Мой папа не может быть таким! Я вам говорю, не может! У него голубые, ясные глаза, он заразительно смеется, мой папа, он подкидывает Юльку к потолку, а меня обнимает за плечи, он спит рядом с мамой, и утром она не плачет, а распевает песни, — вот он какой, а не этот!..
