— Понимаешь, — краснеет она, — я маме обещала вернуться к двенадцати. Мы в примерочную собрались.
— А-а! Вон оно что. Жаль! Я думал, мы с тобой прогуляемся. В кино, что ли, сходим, — мрачнею я.
— В другой раз, папа, ладно?
— Конечно. Раз мама велела…
И думаю: эх, Клавдия! Оберегаешь все-таки дочь от отца, не полагаешься на меня. Впрочем, можно тебя понять, можно.
— Знаешь, Олька, — грустно говорю. — А ведь я для тебя подарков не припас. С деньгами у меня туго.
— А мне и не надо! Зачем мне?
— Возьми вот жвачку. Жуй и радуйся.
— Спасибо. Мои любимые!
— Только не надувай пузыри, пожалуйста.
— Почему?
— А вы все, когда надуваете, на дебилок становитесь похожи, — поясняю я, и дочь моя заливается смехом.
Я провожаю ее до остановки, усаживаю в автобус. Она быстро, порывисто целует меня на прощанье. Голос ее звенит: «Ты звони почаще, ладно? И заходи, ладно?» Да, да, Оля, непременно. Позвоню, зайду. Привет маме.
С тем и расстаемся. Рассеянно, растроганно улыбаясь, я захожу в телефонную будку. Звоню Илюше.
— Здравствуй, — говорю, — это я.
— Юраша! Привет! Голос у тебя бодрый. Ожил?
— Можно сказать и так. Я вот чего звоню. Я, наверно, до конца недели на люди не появлюсь. Вы там не подумайте, что я отдал концы. Не создавайте похоронную комиссию, ладно?
— Та-ак! Ясно, — смеется он. — Творческий запой или та самая девица?
— Запой.
— Рад за тебя.
— Ну, вот и все. Новостей нет?
— В газетах полно, у нас тихо.
— Дома урегулировал отношения?
— Все в порядке. Семейная идиллия.
— Ну, пока!
— Пока, Юраша!
Погружаюсь, следовательно, в очередной запой. Такой запой (сообщаю для любознательных) происходит поэтапно. Вернее, последовательно, по нарастающей, как и подлинные загулы. Суток двое требуется мне, по меньшей мере, чтобы освоить кухонный стол, заново привыкнуть к нему, как к родному, довериться ему и полюбить. Но это не пустое время. Я перечитываю готовый роман (третий машинописный экземпляр). Переселяюсь в северные студеные края. Давней, нетленной молодостью, мной же воссозданной, веет с первых страниц, и Теодоров самодовольно ухмыляется: что ж, нехреново! Но тут же хмурюсь и раздражаюсь: а это что за мутотня такая? Как это я проглядел эту беспомощную, рахитичную главку, не почуял ее ущербности? Вон ее! Крест накрест ее! — ярюсь я, нещадно черкая, хоть и осознаю, что своими руками уничтожаю двести, а то и триста рублей. Зато как пробудилось сразу действие, как задвигались, оживая, герои и геройчики! И вот это тоже надо убрать, — вхожу я во вкус правки, — и вот этот глубокомысленный пассаж надо вырезать, как бесполезный аппендикс!
