Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дрожали. Голос предков молчал, словно их привело в замешательство то, что происходило, но штурман был исполнен решимости не уступать, чем бы это ему ни грозило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остановил его.
— Послушай, — сказал штурман, — Люсьен наложил на меня арест.
Летчики называли командира эскадры по имени, и эта фамильярность выражала отнюдь не пренебрежение, а симпатию. Не раз в тяжелых обстоятельствах Люсьен проявлял себя человеком отважным, и ому готовы были простить многое, потому что в общем-то его любили. Но откуда у него эта внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману?
— Какое определение? — спросил Адмирал.
— Не подобрал еще.
Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал, только несколько офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какую-то мелодию.
— Скажи мне, — начал штурман, — я хочу знать, не изменил ли ты своего мнения со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват в смерти Ромера?
— Ты с ума сошел, — ответил Адмирал. — Но ты знаешь ребят. Некоторые так думают.
— Они бы полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины? Я и не знал, что среди нас столько героев. Но что думаешь ты? — настаивал штурман.
— Я бы поступил так же, как ты.
— Неужели, — продолжал штурман, — Люсьен никогда не беспокоится о собственной шкуре? Адмирал хмыкнул.
— Он такой же, как и все мы. Правда, вылетает он с тем экипажем, который выбирает сам, и только когда сам решает лететь — не то что мы.
— Почему же тогда ему не нравится, что и мы думаем о себе? Может, он воображает, что по утрам мы распеваем у себя в комнате «Марсельезу» и целый день повторяем: «Родина превыше всего»? Или ему не знакомы такие мелкие мысли, как «Сегодня я себя плохо чувствую»? И он никогда не задумывается, вернется ли из полета?
— Как все мы, как все мы, — повторил Адмирал. — Слушай, ты меня смешишь.
— Почему?
— Ты бы хотел, чтобы командир эскадры вел себя так же, как ты. Но ты только лейтенант. Увидишь, когда станешь майором, захочешь стать полковником. И тогда…
— Но послушай, — сказал штурман, — разве Люсьена никто не ждет дома? Мать? Или жена? Или дети? Неужели у него никогда не возникает желания уменьшить потери, спасти кому-то другому жизнь? У меня почти никого не осталось, но мне такие мысли знакомы.
